Потери - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 21

– Я понимаю, что ты сейчас станешь вскидываться и рыпаться всяко-разно. Но! Короче, видел я вас. В «Метрополе». Тебя и Алексееву.

– Допустим… И что тут такого? Ты же знаешь, что я… что… у меня в производстве… спецзадание Москвы…

– Володя, я тебя умоляю! Если бы в тот вечер ты сам себя мог увидеть со стороны…

– Тогда бы ЧТО?

– Ты бабу эту не просто глазами пожирал. Ты ее хотел! Причем это желание на твоей физиономии отпечаталось столь отчетливо, что и слепошарый бы срисовал. А знаешь, что самое печальное в этой истории?

– И что же?

– Судя по ответным взглядам, она была не шибко против.

– А тебе не кажется, Михалыч, что сейчас ты…

– Нет, не кажется, – не дал договорить Хромов. – Пойми, я не лезу в твою личную жизнь. И не собираюсь, упаси бог, воспитывать. Вещи, которые я хочу до тебя донести, они совершенно другого плана.

– Ну попробуй. Донести.

– Я, Володя, может, и не такой образованный, как ты, человек. Но в наших делах немножко… Да что там – множко: и подольше, и побольше. Согласен?

– Допустим.

– Так вот: ты даже представить не можешь, сколько нормальных, хороших людей на ЭТОМ погорело! Плохих – тоже. Но их, как ни странно, меньше.

– На чем, на «этом»?

– Сколько в одной только нашей конторе, здесь, на Литейном, судеб поломано за связь с агентами! Ты про Олесю Панченко слышал?

– Нет.

– Правильно. И не услышишь. В этих стенах само это имя – табу.

– Почему?

– Работала она у нас. О-ох и хорош-ша была, хохлушка. А главное, что тут, что тут, – Хромов последовательно постучал себя по груди и по голове, – все в полном ажуре. Что для женского варианта – редкость. И вот получила как-то Олеська задание втереться в доверие к одному польскому пану, которого наши вскорости собирались нахлобучить. Она все правильно тогда сделала, исключительно грамотно сработала. Вот только, пока с ним вошкалась, втрескалась, дура. Может, в постели хорош оказался, может, еще чего? Но так уж оно вышло. Ну а потом – «проше, пана», намазали ему лоб зелененьким[25]. Ради чего, собственно, все и затевалось. А через полгода Олеська спилась. По-настоящему, по-взрослому Пытались ее лечить, путевку в санаторий выписали. Вроде как помогло, отпустило. Обратно на службу вышла. И… повесилась вскоре. Я лично, вот этими самыми руками, помогал ее, обоссанную, из петли вынимать… Как тебе сюжетик? Ндравится?

– Нет.

– Вот и мне тоже. А ведь, заметь, это с агентом дело было. А у тебя, Володя, даже не агент. У тебя здесь вообще не пойми чего: ближайший даже не родственник, а крестник разрабатываемого подозреваемого. Жуть, короче.

– Да при чем здесь связь? Ну сходили мы с ней разок в ресторан?

– Если не ошибаюсь, задание на установление тесных личных контактов с гражданкой Алексеевой тебе никто не давал? Тебе поручался Гиль. Вот кого ты должен был обхаживать, по ресторанам водить и водку стаканами глушить. Дабы старый черт в пьяном беспамятстве язык развязал и про местонахождение тетрадей проговорился. Или, может… – Хромов язвительно прищурился. – Может, у тебя оперативная информация появилась, что тетради эти крестница на теле прячет? Под юбкой? Тогда все, вопрос снимается. Тогда в интересах дела хватай, тащи в койку и того… отрабатывай. Версию… А чего ты запыхтел, как смолянка, впервые хер увидавшая? Если Родина прикажет пахать – будешь пахать, Кудрявцев, никуда не денешься.

– Не буду. Я… я люблю ее.

– Кого? Родину или искусствоведшу?

– Это не смешно.

– Разумеется. Роковая страсть, запретное влечение – это уже Елементы драмы. Помнишь, у Чехова в пьесе ружье на стене висело? Которое, типа, обязательно должно выстрелить[26]? Так вот в пьесе, что сейчас пытаешься замутить ты, это самое ружье – ТЫ и есть. И лично меня это, мягко говоря, напрягает. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?

– Нет.

Хромов шумно вздохнул, сделал несколько нервных затяжек:

– Ладно, станем разжевывать. Что ты, Володя, будешь делать, как себя поведешь, если, к примеру, завтра тебя отправят на улицу Рубинштейна с ордером на арест гражданки Алексеевой?

– Что за чушь? – возмутился Кудрявцев. – Лена ничего такого не…

– Хм… Лена говоришь?.. Ладно, давай рассмотрим другой вариант. Что, если, обратно завтра, ты вдруг увидишь кусок некоей инсценировки? В ходе которой, допустим, некто хватает за жопу твою… Лену? То ли в самом деле ему жопа понравилась, то ли так требуется по сценарию, в данном случае неважно. Твои действия? Стрелять начнешь беспощадно? Сорвешься и под трибунал загремишь? – Доселе внешне спокойный Михалыч начал не на шутку заводиться. – Володя, милый! Прошу тебя – очнись! Не надо, вот не нужно самому себе в гроб гвозди заколачивать!

– Да при чем здесь гроб? Я же не собираюсь…

– А ты соберись! Прежде всего с головой соберись! И попытайся понять, что в отношении человека, с которым ты работаешь оперативную комбинацию, ты допускаешь недопустимые эмоции. А это – непрофессионально и неправильно. Теперь доступно излагаю?

– Вполне.

– Прелестно. Обратно заметь, я молчу за банальную аморалку, которую никто не отменял. Или, может, ты до сих пор не в курсе, что у гражданки Алексеевой имеются законный супруг и двое детей? Желаешь в один не самый прекрасный день заполучить в личное дело подшитую бумажку, начинающуюся словами «довожу до вашего сведения…»?

– Так, может, сам и доведешь?

– Дурак ты! Да если бы я хотел доложить, я бы никогда с тобой говорить об этом не стал. Смысл? Если хочешь знать, я тоже в какой-то мере ровно такую же глупость сейчас совершаю. Может, действительно правильнее было бумагу написать. В интересах и партии, и нашего общего дела.

– Так напиши. В интересах, – подчеркнуто равнодушно предложил Володя.

– Дурак ты! Два раза! Пойми, я ведь не деревянный, не механический, а самый обычный человек. И в тебе такого же, хочется верить, человека вижу. Тем более нравишься ты мне. Именно поэтому здесь, в этих сортирных интерьерах, я с тобой по-дружески говорю. Говорю и предупреждаю: не сделай большую ошибку. Ты меня услышал?

– Я тебя услышал. Но…

– Если ты мне сейчас снова скажешь за любовь – собственноручно придушу! Какой вообще из тебя контрразведчик, когда у тебя все, блин, эмоции на роже высвечены? ЧТО? Что ты мне хочешь сказать в продолжение своего «но»? Что она человек, вернее, баба, хороший?

– И скажу. Лена, она… она действительно очень хорошая.

– Так я тебе, Володя, страшную тайну открою: если, конечно, душой не загрубеешь на нашей службе, то, чем дальше будешь работать, тем больше станешь видеть, что вообще-то ВСЕ – ЛЮДИ! Нелюди – они как раз большая редкость.

– А враги?

– Даже враги – люди. А иной раз враги наши – они и пообразованнее, и поумнее, и поромантичнее, и поинтереснее нас с тобой будут. И что теперь?

– Не знаю, – признался окончательно растерявшийся Кудрявцев.

– Ты не знаешь, а вот я в который раз повторяю: приди в себя! И пойми, наконец, что развитие, в любую сторону, отношений с Еленой Алексеевой – это большая ошибка. И с точки зрения твоей безопасности, и, как ни странно, ее безопасности тоже. Потому что…

Закончить Хромов не успел, так как в уборную ввалился незнакомый сотрудник с газетой.

Поняв, что это надолго, Михалыч в две мощные затяжки докурил, швырнул окурок в писсуар и показал глазами Кудрявцеву: дескать, давай с вещами на выход…

Они вышли в коридор, молча добрели до кабинета.

Володя уже взялся толкнуть дверь, как вдруг Хромов положил мощную мозолистую ладонь на его плечо, притормозил и заговорил негромко:

– Есть еще одна причина, по которой тебе не стоит сегодня показываться у Алексеевых.

– Что за причина? – насторожился Кудрявцев.

– Нет там сегодня – ни праздника, ни веселия. Ты, как я понимаю, за это пока не в курсе, но… У Лены твоей мужа арестовали.