Потери - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 16

В комнате резко вспыхнул верхний свет, и толстый, лысый, неприятного вида человек по-хозяйски ввалился в детскую.

Прищурившись недобро, осмотрелся.

В свою очередь притворившийся спящим Юрка тревожно наблюдал за чужаком сквозь оставленные крохотные щелочки глаз.

Слава богу, хоть маленькой Ольге притворяться не пришлось – в такую пору ее из пушки не разбудишь.

– Дети у них… – неприязненно проворчал лысый. – У нас и у самих, между прочим, дети имеются.

– Вот и сидели бы с ними дома, – сердито выпалила у него за спиной бабушка. – А не вламывались по ночам к порядочным людям!

– У нас, бабка, ордера на арест порядочных не выписывают. А вот врагам народа и прочей нечисти – завсегда. Разницу чуешь?

Бесцеремонно протиснувшись меж двух перепуганных женщин, чужак вышел из комнаты. Мать торопливо погасила свет и бросилась следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Юрий выбрался из-под одеяла.

Стараясь не скрипеть паркетинами, на цыпочках, он подобрался к двери и приложил ухо к замочной скважине: из коридора продолжали доноситься приглушенные голоса, вот только слов было не разобрать.

Минут через пять громко бухнула входная дверь.

Юрка стремительно переместился к окну и стал наблюдать за тем, как отец выходит из подъезда в сопровождении лысого и человека в кожанке. Видимо, это и был тот самый Черняев, которому чужак велел «проследить».

Все трое подошли к машине.

Перед тем как сесть в нее, отец вдруг остановился и обернулся на свои окна. В детской было темно, так что, сколь ни старайся, Всеволод не смог бы разглядеть за стеклом Юрку. Но вот сын сейчас фиксировал и запоминал этот, полный боли и отчаяния, прощальный отцовский взгляд.

Запоминал и беззвучно плакал.

В мозгу отчетливо всплыла фраза – та самая, двухдневной давности: «Стрелочник – это такое фигуральное выражение. Человек, пускай бы и случайный, на которого можно все свалить…»

Тем временем лысый грубо подтолкнул отца в спину, и тот, сгорбившись, полез на заднее сиденье. Через несколько секунд машина выехала со двора, а Юрка так и продолжал стоять у окна, прижавшись лбом к стеклу.

По щекам текли крупные, солоноватые, что то Черное море, на которое этим летом семейству Алексеевых не суждено будет отправиться, слезы…

…Синюгин повернулся к инженеру боком и с разворота сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра.

Всеволод охнул селезенкой и распластался на бетонном полу камеры-одиночки, предназначенной для ведения приватных ночных допросов с пристрастием.

Некоторое время спустя в полубессознательном состоянии он дополз до стены, сдерживая стон, перевернулся, уперся позвоночником в холодный кирпич и, сунув единственную руку за пазуху, взялся массировать бешено пульсирующее, лопающееся сердце.

– …Что ты мне тут демонстрируешь, Алексеев?.. Сердечко заёкало? А чё ж ему раньше-то не ёкнулось?.. Когда вы со сцепщиком вагон под горку спускали, а?.. В тот момент у тебя ничего не болело?.. А хочешь, я вызову к тебе врача? А, Алексеев? Ты мне только вот эту бумажку подпиши, а я тебе врача?.. Может, он и в больничку перенаправит? Лично я не стану возражать?.. Ну?.. Ну что же ты молчишь, сволочь?!..

«Война – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего – не дано».

Инженер Алексеев оказался пророчески прав: третьего не случилось, а первое…

Нет, на этот раз не выплюнула. Проглотила…

…На Финляндском вокзале они расстались.

Заметно посвежевшая после лечебного сна Люба отправилась в сторону метро, а Барон, заскочив в удачно подвернувшийся трамвайчик, догромыхал до угла Литейного и Невского.

Откуда, уже пешочком, догулял до здания ДЛТ.

Догулял подчеркнуто расслабленно, но не без прицела: для запланированной поездки в Москву ему остро требовалась наличность, которую Барон намеревался добрать именно здесь. Нет-нет, банальная карманная или магазинная кража не входила в его профессиональный воровской арсенал. В данном случае речь шла исключительно об обоюдно выгодной сделке…

В торговых залах негласного конкурента «Гостиного Двора» и в будние дни было не протолкнуться. А уж в воскресенье и подавно. Так что Барон не без труда протиснулся к прилавку секции, торгующей наручными часами, и далеко не сразу сумел привлечь к своей персоне внимание Гуревича. Который в эту минуту профессионально обрабатывал заезжего пейзанина, пытаясь втюхать ему часы из категории тех, что подороже.

Наконец взгляды давних знакомцев встретились.

Не выказывая удивления, Гуревич едва уловимым кивком головы указал Барону направление и окликнул молоденькую смазливую продавщицу из не столь загруженной секции будильников:

– Соня! Обслужи товарища. Мне нужно отлучиться.

– Конечно, Георгий Маркович, – согласно кивнула та, перехватывая эстафету обработки клиента. – Вы определились, гражданин? Может, вам показать другую модель?

– А сколько в этих камней?

– Семь.

– А это много или мало?

– Так это смотря для каких целей…

Пять минут спустя Барон и Гуревич, уединившись в каморке, служащей одновременно раздевалкой и местом перекуса для сотрудников универмага, гоняли чаи и в качестве прелюдии к деловой части свидания вели неспешные разговоры за жизнь.

– … Тебе сколько кусочков? Два? Три?

– Сколько не жалко.

– Мне казенного рафинада не жалко и пять. Осторожно, горячий.

– Благодарствую.

– Это сколько ж мы не виделись, Барон? Полтора года? Больше?

– Где-то так.

– Кошерно выглядишь, даже лучше чем тогда. Хотя тогда ты был моложе.

– Ты, Жора, тоже не производишь подвядшего впечатления. Оно и понятно – в таком цветнике трудишься. Я имею в виду Соню.

– Увы мне. Сей цветок душистых прерий я действительно имею исключительно в виду.

– Что так?

– В отличие от тебя, я нахожусь в том возрасте, когда мужчину могут украсить только деньги.

– Красиво сказал. Надо запомнить и при случае сразить. Афористичностью.

– Не забывай с каждого цитирования отстегивать мне по целковому.

– Это с каких радостей?

– Я слышал там у них, на Западе, патентуют авторские права буквально на все. Включая оригинальные словосочетания и отдельные слова. «Кока-Кола», например. Или «Камель» – сигареты такие, с верблюдом, знаешь?

– Знаю. Но «ты не в Чикаго, моя дорогая» [19].

– Эт точно, – погрустнел лицом Гуревич. – И я даже не знаю, плакать или смеяться за такое вот географическое несовпадение?

– Думаешь, там, где нас нет, и в самом деле по две милостыни подают?

– Блаженны нищие, ибо могут иметь бескорыстных друзей.

– Кстати, о корысти… – перешел к делу Барон. – Мне тут книжица занятная по случаю попалась. Теперь размышляю: в чьи хорошие руки ее пристроить? Моя б воля – себе бы оставил, больно редкое издание. Но в моем положении обзаводиться домашней библиотекой, сам понимаешь, еще за умного сойду. А оно мне надо?.. Короче, не желаешь пробрести?

– И что за книжица?

– Полюбопытствуй, – Барон достал из внутреннего кармана свернутый в тугую трубочку книжный артефакт, позаимствованный в кабинете товарища Амелина, и переадресовал Гуревичу.

Секундно удивившись, Георгий Маркович натянул на физиономию маску показного равнодушия и принялся лениво шелестеть страницами. Вот только глаза подкачали – Барон считал в них живой, неподдельный интерес к раритету. Однако события торопить не стал, продолжая спокойненько попивать щедро переслащенный принимающей стороной чаёк.

– Хм… Э-ээээ…

– И что скажет заслуженный библиофил республики?

– Какое там! Куды нам сирым? – изобразил досадливое Гуревич. – Вот Изя, тот – да. Этот даже не заслуженный – народный!

– Ну-ну не прибедняйся, дружище.

– Даже не думал! В Изиной коллекции водятся такие фолианты, что, прознай за то сотрудники Публички, сперва слягут с инфарктом, а затем придут на квартиру с бэхеэсэс. Или наоборот – сначала придут, а уже потом слягут.