Дочь фортуны - Альенде Исабель - Страница 41

- А-а! Вижу, раки тебе очень нравятся, - сказала она.

- Я их ненавижу, но съем, воспринимая как епитимью, чтобы не забыть один урок, который должен помнить всегда.

- А если по истечении месяца я не вылечусь, кто же вернет мне раков, что вы съедите?

- Если и через месяц вас будут мучить бородавки, я лишусь престижа. Кто же тогда станет покупать мои лекарства? – улыбнулся Тао.

- Хорошо, договорились.

Так и началась новая жизнь свободного человека в Гонконге. Через два-три дня воспаление отступило, и татуировка проявилась в виде четкого рисунка из голубых вен. За этот месяц, пока обходил различные места на рынке, предлагая народу свои профессиональные услуги, кушал лишь раз в день, и всегда вареные раки, благодаря чему удалось сбросить столько веса, что мог крепко держать монетку в промежутках между ребрами. Каждое животное, отправляемое в рот, побеждало отвращение и заставляло его улыбаться, вызывая в памяти образ учителя, который также не был в восторге от раков. Бородавки у женщины сошли за двадцать шесть дней, и она, благодарная, поделилась хорошей новостью с ближайшим окружением. И предложила молодому человеку питаться раками и следующий месяц, если излечит ее от катаракты. Однако Тао решил, что уже претерпел наказание в достаточной мере и мог позволить себе роскошь отказаться пробовать этих тварей до конца своих дней. По вечерам, изнуренный, возвращался к себе в свинарник, считал деньги при свете свечи, после чего прятал их под доской в полу, затем грел воду на конфорке работающей на угле плитки, чтобы чаем унять голод. Иногда, если начинали подкашиваться ноги либо заканчивалось терпение, покупал плошку риса, что-то сладкое либо курительную трубку с опиумом, которую медленно смаковал, благодарный за то, что есть на свете такие ослепительные подарки, как получаемое от риса удовольствие, сладость сахара и навеянные опиумом отличные видения. Тратился лишь на оплату жилья, уроки английского языка, бритье лба и сдавал в стирку комплект одежды, потому что не мог ходить по улицам точно нищий. Его наставник одевался точно мандарин, как звались тогда китайские чиновники. «Хорошая внешность – знак принадлежности к цивилизации, «чжун и» и деревенский знахарь далеко не одно и то же. Чем более беден больной, тем богаче должно быть твое одеяние – это вызывает у пациента уважение», - учил покойный мастер. Его репутация распространялась постепенно, сначала среди людей на рынке и членов их семей, а затем дошла и до портового квартала, где матросы залечивали полученные в потасовках раны, пытались облегчить свои цингу, венерические гнойные пузырьки и различные случаи отравлений.

По истечении шести месяцев Тао Чьен уже полагался на преданную клиентуру и начал процветать. Изменилась и комната с окном, где появилась большая кровать, которая бы очень пригодилась, когда он, наконец, поженится, кресло и английский письменный стол. Также приобрел и несколько вещей из одежды, ведь уже далеко не один год желал прилично выглядеть. Поставил себе задачу выучить английский язык, потому что вскоре понял, где была сила. «Кучка» британцев держала под контролем весь Гонконг, издавала законы и их же применяла, имела в своих руках торговлю и политику. Простачки жили в обособленных кварталах и общались лишь с богатыми китайцами только для того, чтобы устраивать свои дела, и при этом всегда по-английски. Огромная китайская толпа обитала на той же территории и в то же время, хотя словно и не существовала. Из Гонконга самые изысканные товары шли прямо в европейские гостиницы, очаровывая их такой далекой и тысячелетней культурой. Тогда были в моде «китайские безделушки». Шелк произвел фурор в гардеробе. Ведь крайне не хватало изящных мостов с колокольчиками и печальными ивами, подражающими чудесным тайным садам, что в Пекине; крыши пагод использовались в беседках, а драконья тематика и цветы черешни так повторялись в украшении внешнего убранства, что, порой, доходило до тошноты. Не существовало ни одного английского особняка, в котором не было бы восточной гостиной с Коромандельской ширмой, коллекцией фарфоровых и из слоновой кости изделий, вееров, вышитых детскими ручками опахал используемым в китайской вышивке швом «запретный стежок», и императорских кенаров в резных клетках. Суда, что отвозили в Европу все эти сокровища, возвращались также не пустыми, а гружеными индийским опиумом, что продавался незаконно, и различными безделушками, разоряющими и без того небольшие местные предприятия. Китайцам приходилось соперничать с англичанами, голландцами, французами и североамериканцами, чтобы иметь возможность торговать в собственной стране. Однако величайшим несчастьем был опиум. Применялся в Китае испокон веков в качестве развлечения и в медицинских целях, но когда англичане наводнили рынок, все это обернулось неконтролируемым бедствием. И данная вещь затронула всех, ослабив общество, лишила последнего единства, словно раскрошила гнилой хлеб.

Поначалу китайцы смотрели на иностранцев с пренебрежением, отвращением и огромным превосходством тех, кто ощущал себя единственными, истинно цивилизованными существами во вселенной, но прошло не так уж много времени, как коренные жители научились уважать и даже побаиваться последних. Со своей стороны европейцы поступали исходя из той же концепции расового превосходства, уверенные в том, что сами собой представляют вестников цивилизации на земле, населенной грязными, ужасными, глупыми, шумными, развращенными и дикими людьми, которые поедали котов и ужей, вдобавок же убивали только что родившихся собственных дочерей. Немногое было известно о факте, гласившем о том, что китайцы пользовались письменностью раньше их на целую тысячу лет. В то время как торговцы насаживали культуру наркотиков и насилия, миссионеры пытались проповедовать. Христианство должно было распространиться любой ценой, ведь являлось единственной истинной верой, и та информация, что Конфуций жил на пятьдесят лет раньше Христа ровным счетом ничего не значила. Едва ли считали китайцев за людей, но все же пытались спасти их души, взамен чего обещали рис. Новообращенные христиане приняли свою порцию божественного искушения и отправились в другую церковь, чтобы преобразиться вновь, необычайно увлеченные этой манией недалеких предсказывать свои верования, будто бы последние были единственные и уникальные в своем роде. Для них, практичных и терпеливых, духовность, скорее, была ближе к философии, нежели к религии; она представляла собой вопрос этики и ни в коем случае не догмы.

Тао Чьен брал уроки с неким соотечественником, английский язык которого был каким-то желеобразным и лишенным созвучия, хотя на письме все смотрелось крайне корректно. Европейский алфавит по сравнению с китайскими символами оказался такой восхитительной простоты, что уже за пять недель Тао Чьен мог, не путаясь в буквах, читать британские газеты, хотя на каждом пятом слове приходилось прибегать к словарю. Ночные часы проходили в освоении языка. Скучал по своему почитаемому наставнику, который оставил в юноше вечную жажду познания, столь же оберегаемую, как жажда пьяницы до алкоголя либо стремление карьериста к высоким постам. Уже не рассчитывал ни на библиотеку пожилого человека, ни на свой неисчерпаемый источник познаний; теперь не было возможности зайти к нему, чтобы попросить совета либо обсудить симптомы какого-нибудь пациента, и настолько не хватало наставника, что ощущал себя круглым сиротой. Со дня смерти этого человека более не писал и не читал поэзию, не выкраивал времени, чтобы полюбоваться природой и понаблюдать за обрядами и повседневными церемониями, что ранее значительно обогащали жизнь молодого человека. Внутри все шумело, скучал по пустоте, образуемой тишиной и одиночеством, именно это наставник обучал молодого человека взращивать в себе, точно самый драгоценный дар. На практических занятиях своего ремесла изучал сведения о непростой природе людей, эмоциональные различия между мужчинами и женщинами, болезни, что лечились исключительно с помощью средств, и то, что им требовалось, помимо волшебства верного слова, но очень уж не хватало человека, кто бы разделил все эти опыты. Мечта приобрести супругу и завести семью всегда была у него на уме. Тем не менее, все еще пребывала в расплывчатом и слабом виде, точно красивый, нарисованный на шелке, пейзаж. И была далеко не такая, как желание раздобыть книги, учиться и достигать уровня других знающих это дело людей, намеренных помочь ему же на пути познания, что к тому времени обернулось навязчивой идеей.