Дар экстрасенса (сборник) - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 17

Юноша прерывисто перевел дыхание.

— После этой выставки я не стал искать художника, добиваться встречи с ним, выяснять отношения… Я вышел из зала и побрел по городу куда глаза глядят… Была зима, с Невы и с залива задувал ледяной ветер… Я понимал, что вмешательство художника в мою личную жизнь становится серьезным… Плацдармы, которые он захватывает в моей голове, расширяются… Я не знал, чем его вторжение кончится, но динамика процесса мне совершенно не нравилась. Я уже не хотел разбираться в том, что происходит. Задача отыскать истину померкла в свете другой, а именно: оказать сопротивление чужой воле. Поставить заслон на пути проникновения чужого разума в мой мозг… В конце моих блужданий по городу, на ледяном невском ветру — я даже не замечал холода, — меня вдруг осенило: если художник каким-то загадочным образом умеет проникать в меня — в мои сны, в тайники сознания, — то наверняка между нами существует обратная связь. В природе не бывает взаимодействий без обратной связи! Это закон физики, и я очень хорошо его знал. Другое дело, что обратная связь может быть слабо выражена, но существует она всегда. В данном случае это означало: раз художник имеет возможность проникать в мой мозг (прямая связь) — значит, и я тоже могу воздействовать на него!.. Эта идея мне понравилась. Сработает она или нет, я не знал, но выглядела она красиво (а я, как математик, умею ценить красоту гипотез). Она меня очень вдохновила. Я бросился домой. Мне хотелось поскорей воплотить ее в жизнь.

Софья украдкой посмотрела на молодого человека. Взор ее выражал восхищение. Давненько ей не встречались люди действия . Те, кто не размышляет попусту о том, что хорошо и что плохо, а способен выйти на бой и оказать сопротивление врагам или судьбе. Одним таким человеком в ее жизни стал Аркадий. И вот второй подарок — Дима. Но он моложе Аркадия, красивее и, кажется, умнее… А Аркаше явно не нравится то, с каким вниманием она слушает студента. Да и сама ситуация будоражила Софью: ночь, костер, рядом трое мужчин, и кое-кто из них в нее почти влюблен.

А Дмитрий продолжал — его, кажется, тоже вдохновляло всепоглощающее внимание Софьи:

— Моя семья жила, слава богу, в отдельной квартире, в доме с паровым отоплением. Объяснив тем, что я закоченел на улице (что было правдой), я решил принять горячую ванну. Скрывшись от домашней суеты и криков моих братьев, я погрузился в теплую воду и стал вызывать в воображении образ художника. Это мне хорошо удалось: полненький, лысый, суетливый неряха-бородач… И тогда я стал призывать на него все казни египетские… Я воображал, как его режут ножом, четвертуют, отрубают ему голову… Я неотступно думал о нем весь вечер и хотя, как ни странно, не испытывал к нему никакой ненависти, с удовольствием навлекал на его голову все возможные кары… А ночью художник мне приснился — своими напряженными мыслями о нем я как будто вызвал его. Сон был очень реалистичный. Я увидел, что художник в одной нательной рубахе, босиком стоит у кирпичной стены. Напротив него — взвод солдат. Ружья они держат на изготовку. Звучит команда: «Пли!», — и раздаются выстрелы. Рубаха на груди художника окрашивается красным. Он падает наземь. Его тело дергается, он умирает — и в этот миг превращается в плоского человечка с одутловатым лицом из моих «муравьиных» снов. И тут я пробудился, весь в поту. Наяву мне стало одновременно и жаль художника, и почему-то радостно от того, что произошло. Однако то был просто сон. Ведь даже если пресловутая обратная связь между мною и им существует, вряд ли мои кошмары могли бы нанести ему реальный вред…

Дмитрий сделал паузу. Ночь расстилалась над горами. Четверо человек, как и тысячелетия назад, жались к костру. Как и древние люди, огнем они отгоняли диких зверей, а историями — сон и страх. И казалось, что на дворе не просвещенный двадцатый век, а доисторические времена, когда охотники в шкурах вот так же коротали время до рассвета, охраняя сон племени и сберегая драгоценный огонь…

— Назавтра, — продолжал студент, — я снова пошел на выставку моего недруга. Клянусь, у меня не было никакой задней мысли. Просто хотелось еще раз посмотреть его работы, имевшие отношение ко мне. Однако я наткнулся на запертые двери. Рукописное объявление извещало, что выставка закрывается — без объяснения причин. Через окно я увидел, как служители снимают со стен картины и составляют их в угол. Я постучал и попытался выяснить, отчего экспозиция закрыта, — однако никто не смог или не захотел мне ответить. Может, возникла у меня шальная мысль, подействовали мои видения, которыми я вчера распалял себя? Я отбросил эту идею. Маэстро, хоть и выкрадывал непонятным способом свои картины из тайников моего подсознания, в сущности, не нанес мне никакого вреда или ущерба. А вот закрытие выставки на второй же день могло означать, что художник впал в немилость и его ожидают неприятности. У меня даже был порыв броситься к нему на квартиру, объясниться… Но я остановил себя. Что я мог сказать ему? Выразить свое сочувствие? Повиниться? Или заверить, что я не имею отношения к его неприятностям?.. Глупо! Конечно, я не стал этого делать… А дальше… Моя жизнь потекла своим чередом, но мысленно я постоянно возвращался к художнику, его картинам, моим снам, закрытой выставке… И тем видениям, что я насылал в ту морозную ночь на голову живописца… Разумеется, я больше ни разу не повторил в своем воображении тех казней, что творил над ним…

— Ну и напрасно, — вдруг звучно произнес Аркадий. — Твоя позиция характерна для интеллигенции. Вы своей мягкотелостью всегда только портите смелые начинания — порой свои же собственные.

Софья живо повернулась к Аркадию:

— А ты? Как бы ты поступил на его месте?

— А я, — рубанул Аркадий, — считаю, что, сказавши «а», надобно говорить и «бэ». И если ты встал на дорогу возмездия — следует пройти свой путь до конца.

— Но я и без того, оказывается, отомстил художнику, — грустно произнес Дмитрий. — И отомстил совсем не сообразно вине.

Старик устремил на молодого человека проницательный взгляд:

— Почему вы так решили?

— Мне тяжело говорить об этом… Но… Сказать надо… — пробормотал он. — Словом, через два дня я ехал в трамвае. И случайно услышал один разговор… Его вели двое мужчин явно богемного вида. Такие, знаете, в беретках, очках, с бородками… И вот один из них сказал другому: «А знаешь ли ты, что имярек, — тут он назвал фамилию «моего» художника, — совсем плох?» — «Что ты говоришь! — чуть ли не с радостью воскликнул второй. — А что с ним?» — «Выставка у него всего один день провисела, а когда вечером позвонили из Смольного и велели ее закрыть — его той ночью кондрашка-то и хватил. Обширный инфаркт. Вряд ли выкарабкается…»

Софья ахнула. Голос молодого человека дрогнул.

— А через три дня, — он понурил голову, — я прочитал в «Вечернем Ленинграде» некролог, посвященный художнику. Он скончался в возрасте сорока четырех лет…

— И вы собираетесь взять на себя эту вину?! — вдруг прогремел голос старика.

Студент поднял на него глаза, полные слез.

— А что прикажете мне думать?

— Ваша вина совершенно неочевидна, — безапелляционно заявил Алексей Викентьевич. — А даже если она и существует, подумайте сами: насколько слабее, тише и ничтожней ваши мысли по сравнению с действиями огромной, грубой, не рассуждающей государственной машины?!

Молодой человек сидел, по-прежнему понурив голову.

— Да ведь это бред! — продолжал старик. — Бред — думать, что расстрелом, который вам приснился, вы в самом деле могли повредить живому человеку на другом конце города!

Голос Алексея Викентьевича звучал настолько убедительно, что Дмитрий отчасти приободрился.

— Выкиньте эту историю из головы! — приказным тоном проговорил старик. — Возможно, вы на многое способны, но силой мысли убивать на расстоянии… Не обольщайтесь, юноша, не обольщайтесь! Вы пока далеко не так хороши. — И подчеркнул: — Пока не так.

Софья, в свою очередь, сочувственно похлопала Дмитрия по руке.