Хрустальный грот - Стюарт Мэри - Страница 34

Кадал, обернувшись, замер. Одной рукой он схватился за меч, другой держал Астера. Я повернул кобыле голову, поводья бросил ей на шею. Она наклонилась вперед, чуть не скинув меня, и рванулась через сосны к дороге. Я распростерся у нее по шее, укрываясь от хлещущих сверху ветвей. Я обвил шею кобылы рукой и прилип к ней, как клещ. Ни Кадал, ни Ульфин не тронулись с места, не произнесли ни звука.

Перебирая ногами и скользя, кобыла спустилась с насыпи. Я совершенно не удивился, когда увидел на противоположной стороне дороги узкую и заросшую тропу.

Лошадь заупрямилась, и я натянул поводья. Она явно хотела домой. Я хлестнул ее. Прижав уши, она галопом понеслась по тропе.

Тропа петляла. Пришлось сразу же замедлить ход и перейти на кентер. Даже в свете звезд было видно, что недавно здесь кто-то проезжал. Тропой настолько редко пользовались, что она почти полностью заросла зимней травой и вереском. Мягкая земля поглощала шум скачущей лошади.

Я напряг слух, пытаясь услышать, направился ли следом за мной Кадал, но было тихо. Тогда мне пришло в голову: они решили, что я, напуганный криком, направился домой, как мне прежде наказал Кадал.

Я пустил Руфу шагом. Она охотно подчинилась, подняв голову и уши. Лошадь мелко дрожала. Через три сотни шагов впереди замаячил просвет: лес, должно быть, кончался. Я внимательно всмотрелся, но там ничего не проглядывало.

И здесь послышалось тихое, настолько тихое, что мне пришлось напрячь весь слух, чтобы убедиться, что это не ветер и не море, — пение.

У меня по коже побежали мурашки. Теперь я понял, где находился Белазиус и почему Ульфин был так напуган. Стало ясно, почему Белазиус велел держаться дороги и возвращаться до темноты.

Я выпрямился в седле. По моему телу, подобно морской зыби, волнами начало распространяться тепло, дыхание участилось. Не страх ли это, подумал я. Нет, прежнее волнение. Я остановил кобылу и соскользнул с седла. Проведя ее несколько шагов по лесу, я кинул поводья на ветку и закрепил их. Отходя, почувствовал в ноге боль, но ее можно было терпеть. Вскоре я забыл о ней и быстро зашагал на звуки пения.

Я оказался прав: море близко. Оно начиналось сразу за лесом. Я почувствовал соленый запах и увидел наносы водорослей. Лес неожиданно кончился. Вниз уходил крутой берег с обнаженными корнями деревьев. Год за годом их подмывали волны. Узкая прибрежная полоса состояла из галечника, перемешанного с песком и блестевшего под накатывавшимися волнами. В заливе было тихо, будто бы его все еще покрывал лед. Вдалеке, за мысом, начиналось открытое море. Справа, к югу, поднимался горный кряж, заросший лесом. На севере, где земля была мягче, деревья росли гуще. Гавань — лучше не придумаешь, если бы не мель. Волна откатывала, обнажала камни и крупные валуны, скрывавшиеся под водой. В звездном свете на них блестели водоросли.

В середине залива, прямо в его центре, будто сооруженный человеческими руками, высился остров. Во время отлива он превращался в полуостров. Овальный клочок земли с берегом связывала каменная дорога, несомненно построенная человеком. Она протянулась к берегу, словно каменная пуповина. В ближайшей из заводей, образованных насыпью, лежали плетеные рыбацкие лодки, похожие на тюленей.

Внизу у моря снова появился туман, нависая между ветвями деревьев, подобно рыбацким сетям на просушке. Он рваными кусками стелился над поверхностью воды, растворяясь вдали. Остров утопал в тумане, словно паря на облаке. Звездный свет отражался в нем серым мерцанием.

Остров имел скорее форму яйца, нежели овала. С одной стороны поднимался холм, у основания которого были навалены камни, образовавшие круг. С ближней ко мне стороны один камень отсутствовал, создавая широкий проход. До насыпи, по обеим сторонам дороги также стояли камни.

Оттуда не доносилось ни звука, ни шума. Если бы не тусклые очертания лодок, то я бы подумал, что крик и пение мне приснились. Я стоял на краю леса, не выходя на опушку, обняв рукой молодой линь и опершись на правую ногу. Мои глаза настолько привыкли к темноте леса, что освещенный туманным сиянием остров был виден мне как днем.

У подножья холма, прямо у входа в колоннаду, неожиданно вспыхнул факел. Вспышки выхватили из темноты отверстия в горе и фигуру в белом одеянии, шедшую впереди факельщика. Клубы тумана в тени каменных изваяний оказались группами неподвижных людей, одетых в белое. Факел подняли, и пение продолжалось. Такой неторопливый и то затухающий, то усиливающийся ритм пения я слышал впервые. Факельщик начал опускаться, до меня дошло, что под землей есть дверь. Он спускался в подземелье под холмом по лестнице. Остальные, толпясь, направились за ним, сходились в группы, скучивались около двери и втягивались внутрь, как дым.

Пение не смолкало, хотя и сделалось совсем приглушенным, напоминая гудение пчел в зимнем улье. Мелодия уже не различалась, остался лишь ритм. Он дрожал в воздухе, его пульс скорее можно было нащупать, нежели услышать. Дрожание учащалось и становилось все напряженнее, заставляя сильнее биться мое сердце.

Неожиданно все прекратилось, и установилась мертвая тишина, настолько гнетущая, что у меня к горлу подступил комок. Увлекшись, забыв о ране, я вышел из леса и стоял на возвышенности у берега. Я, подобно молодому побегу, будто врос в землю, черпая из нее жизненные силы. Волнение как бы исходило из глубин острова и передавалось ко мне, овладевая плотью и духом. Когда раздался крик, мне показалось, что он вырвался из моего собственного рта.

На этот раз он отличался от предыдущего. Тонкий и пронзительный, он мог означать что угодно. Триумф, поражение, боль. Крик смерти, изданный не жертвой, а убийцей.

Снова стало тихо. Кругом стояла неподвижная и непроглядная тьма. Остров высился в ней, подобно закрытому улью, скрывавшему происходящее внутри него.

Затем в проеме неожиданно, как привидение, появился, видимо, главный из них и поднялся по ступеням. Вслед за ним потянулись остальные. Двигались они медленно и плавно, образуя группы и расходясь, пока не встали в два ряда около изваяний.

Опять тишина. Предводитель вознес руки, и будто по сигналу из-за холма показалась белая и блестящая, как сталь клинка, луна.

Он издал третий крик, несомненно, крик победного приветствия. Протянутые высоко над головой руки как бы символизировали приношение небу.

Толпа ответила ему разноголосыми криками. Когда луна полностью вышла из-за холма, жрец опустил руки и повернулся. То, что он предлагал божеству, он протягивал теперь его поклонникам. Толпа сомкнулась. Эта сцена настолько захватила меня, что я забыл о береге и не заметил, что туман сгустился, закрыв каменную насыпь. Мои глаза различали в темноте белые фигуры людей, почти сливавшиеся с клубящимся и возносящимся туманом.

Теперь я осознал, что виденное происходило на самом деле. Собравшиеся расходились по двое, по трое, молчаливо проходя по насыпи и направляясь к лодкам. Тени, отбрасываемые камнями в лунном свете, нехотя отпускали их.

Не имею представления, сколько все это продолжалось. Я был заворожен. В себя пришел оттого, что немного закоченел. Я встряхнулся по-собачьи и попятился под прикрытие деревьев. Волнение покинуло меня, не тревожа более душу и тело. Чувство опустошенности и стыда. Я смутно понимал происшедшее. Это была не та сила, которой мне выпадало обладать и пользоваться, и не ощущение, появившееся после ее исчезновения. Тогда я оставался легким, свободным и острым, как заточенный нож. Теперь же я ощущал пустоту, состояние вылизанного дочиста горшка, где задержался лишь запах.

Я наклонился, преодолевая сопротивление затекших сухожилий, и сорвал сырой травы, чтобы почиститься. Росой, выпавшей в тумане, умыл лицо. Мне вспомнился Галапас, святой источник и длинный рог для питья. Я вытер руки о подкладку накидки, набросил ее на себя и вернулся на свой наблюдательный пункт. Залив был усеян точками уплывающих лодок. Остров опустел. К насыпи приближалась одинокая высокая фигура в белом. Она то исчезала в тумане, то появлялась вновь. Приблизившись, человек задержался в тени последнего изваяния и исчез из виду.