Последний вампир - Зайцев Михаил Георгиевич - Страница 38

Выстрелил револьвер. Серебряная пуля просвистела мимо тучной живой мишени, скованной одной цепью со смертоносным «дипломатом». Боеприпас из драгоценного металла расплющило об оконное бронестекло. Да, как выяснилось, в оконных рамах вовсе не простые толстые стекла. В том числе и пуленепробиваемое, «бронестекло» достойно выдержало испытание на прочность – сплющенная пулька отрикошетила, оставив на прозрачной поверхности лишь царапинку и мелкую паутинку трещин. А податливую плоть промахнувшегося джентльмена рой свинцовых пуль буквально изрешетил. Свинец истрепал галстук-бабочку, порвал шею, раздробил подбородок маньяку, что мнил себя существом нечеловеческой, или, вернее, – надчеловеческой природы.

Последняя порция свинца прошила днище перевернутого Сергачом кресла. Большинство раскаленных свинцовых капель застряло в мебельном каркасе, и только две из них достигли тела Игната. Одна прошла навылет под левой ключицей, вторая застряла в груди над правым соском. Магазин сокрытого в кейсе оружия опустел, брякнули гильзы в замкнутом пространстве – Сычов резво шагнул к агонизирующему немому.

– Полковник! Ты меня подстрелил! Ты специально в меня стрелял! – воскликнул Игнат удивленно.

Боли Сергач не ощущал совершенно, скосив глаза, изучал дырки в коже, наблюдал, недоумевая, как толчками из тела потекла густая, бурая кровь.

Под ногами Сычова хрустнули осколки тоненького стеклышка, – падая, смертельно раненный немой ударился о створки книжного стеллажа и разбил вдребезги защищавшие фолианты от пыли стеклышки.

– Молчи, Сергач, экономь силы для молитвы. – Сычов, крякнув, присел на корточки подле все еще содрогавшегося в последних конвульсиях немого. – Эко пушку старины Жана кровушкой замарало, противно в руки взять.

– Полковник! Ты чего собираешься де... Ой!.. Бл-л-ин... – В груди у Игната так кольнуло, что невозможно стало дышать, страшно шевельнуться.

– Больно? – Полковник, кряхтя, выудил из кармана брюк шестидесятого размера мятый носовой платок. – Потерпи маленько, парень. У моей трещотки в обойме голяк, оботру кровушку с трофейной пушки, и контрольный выстрел избавит тебя от страданий. Ты пока помолись, говорят, помогает.

– Полковник, блин!.. Черт, в груди жжет... Полковник, выслушай меня! Мы договоримся, мы...

– Напрасно себя истязаешь, аферист болтливый. Не договоримся мы с тобой, друг ситный... От, гляди-ка, незадача – рукоятка у трофейной пушки с насечкой рубчиком, как губка, гляди, кровушку держит, хрен ототрешь.

– Послушай, Сычов...

– Цыц, сказал! Заранее знаю, на что ты надеешься, и сразу предупреждаю – неинтересно мне, в каких разборках ты увяз, парень, и почему меня подставил. Ты, сука болтливая, единственный свидетель моих прошлогодних проделок. Вещественные доказательства я в том году уничтожил, помнишь? А тебя, если помнишь, пожалел при тогдашних раскладах. Не с руки мне было тебя кончать. Сейчас другой расклад. Сегодня ты сам себе гнилую карту сдал, парень. Ты, ссученный, разделил со мною тайну зелья и обещал молчать, так? Ты проболтался, а я тебя, парень, предупреждал – молчи. Было такое?

– Было... – Игнат уже не говорил, а хрипел. На губах его пузырилась алая слюна, левая ключица онемела, в правой стороне грудины бесновалась боль, терзала, мучила. – ...Было... Полковник, здесь, в доме... черт, как болит, черт!.. Здесь, в доме, звукоизоляция, но... Блин... в голове карусель с шипами, блин... Но менты во дворе заметят узор от пули на окне... Бли-ин, как фигово... ой, о, черт...

– Намекаешь прозрачно, чтоб я сначала с мусарней разобрался? Надеешься, не справлюсь с мусорками, и ты выживешь? Не надейся, с такими, как у тебя, ранениями не живут... Я под старость копушей стал, слышь? Может и так случиться, что пока я с чужой пушки мокрое да красное вытираю, ты и сам успеешь откинуться, без дополнительной свинцовой примочки... Эгей, Сергач! Чего затих-то, друг ситный? Решил дохлым притвориться? Напрасно, патрона для контрольного выстрела я все равно не пожалею.

Сергач не притворялся. Он еще дышал, его сердце еще билось, но сознание, спасаясь от усиливающейся с каждым вдохом, с каждым ударом сердца боли, его измученное сознание отключилось и бросило на произвол судьбы окровавленное тело с руками, скованными за спиной стальными браслетами наручников.

В глубинах дома что-то скрипнуло. Сычов замер, прислушался... Все вроде бы тихо... Старинная мебель, наверное, трещит – скрипит – стонет. Все старое начинает самопроизвольно стонать, рано или поздно. Вот и у Сычова застонали, захрустели суставы, когда он поднялся с корточек, когда шагнул к Сергачу...

12. Через неделю после расстрела

Старичок в пижаме и шлепанцах на босу ногу держал задрипанный радиоприемник бережно, как великую ценность. Динамики хрипели про погоду. В конце каждого выпуска новостей, перед тем, как начнут говорить про погоду, старичок крутил ручку громкости до упора, и все, кто в это время находился в больничном коридоре, – и «ходячие» пациенты, и медперсонал, и неурочные посетители – все спешили к старичку с радиоприемником. Измученный жарой народ слушал прогноз погоды, будто сводки из зоны боевых действий атмосферных фронтов. Даже Инна отвлеклась на миг от мрачных мыслей, замедлила шаг, прислушалась.

– ...Понижения дневных температур в ближайшие сутки не ожидается...

– Черт подери, – пробормотала Инна, потянувшись к сумочке.

Разыскивая в сумочке сигаретную пачку, Инна свернула за угол больничного коридора, вынимая зажигалку, подошла к дверям в больничный двор, прикуривая, вышла на воздух.

Воздух вне больничных стен имел привкус раскаленного асфальта. Великаны тополя в больничном парке не радовали тенью. Редкие скамейки пустовали. Выжженная солнцем трава на газонах поникла, потеряв всякие надежды дождаться дождя.

Инна спустилась с низкого больничного крылечка, уверенно направилась к самой узкой из асфальтовых дорожек, петляющих по невеликому, пустынному парку.

– Инесса Александровна! – крикнул мужчина, только-только появившийся в конце центральной аллеи.

Мужчина в светлой рубашке с короткими рукавами и вызывающих сочувствие плотных угольно-черных брюках побежал трусцой к остановившейся Инне, смешно размахивая на бегу допотопным коричневым портфелем.

– Олег Ильич? – Инна прикрылась от солнца рукой с сигаретой. – Не узнала вас, Олег Ильич, без усов.

– Сбрил растительность, – сообщил Олег Ильич, переходя с бега на шаг. – Фу-у-у... запыхался... – Олег Ильич утер раскрасневшееся лицо ладонью. – Фу-у... успел вас перехватить, слава богу. На работе вашей сказали, что вы до конца дня в больнице, а вы, оказывается, уходите, и мобильник у вас выключен, где бы я вас искал?

– Зачем я, интересно, вам понадобилась?

– Есть один вопросик срочный, пойдемте. Чего мы на солнцепеке-то стоим? Пойдемте, Инесса Александровна, у меня там машина, на улице, у главного корпуса, подвезу вас, и дорогой поговорим.

– Я вышла покурить, Олег Ильич. На работе вам правильно сказали – я сегодня здесь долго пробуду. Сегодня консилиум, буду ждать его итогов. Консилиум еще не начался, ждут какого-то профессора, говорят – светило. Не исключено, что врачи будут ждать светило до вечера, а я, соответственно, пробуду здесь до ночи.

– В таком случае побеседуем где-нибудь э-э-э... на скамеечке?

– В беседке побеседуем. Невдалеке есть беседка, я в ней обычно курю, пошли.

– Вы, вижу, освоились здесь. – Олег Ильич отстал на шаг, раскрыл портфель, запустил пятерню в его пожилое потрепанное чрево. – Пепси будете? Таскаю с собой воду, как старуха валидол. – Он вытащил из портфеля баночку пепси: – Теплая вода, предупреждаю, но все равно советую выпить. В таком пекле без воды недолго и коньки отбросить.

– Спасибо, – Инна выбросила сигарету, взяла железный цилиндрик с красно-синей эмблемой «Пепси», дернула за кольцо. Брызнула фонтанчиком коричневая пена, запузырилась, зашипела, полилась по пальцам.