Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк - Страница 71

Дело в том, что еще задолго до Тегеранской и Ялтинской конференций Рузвельт был поражен способностью СССР вести войну, сопротивляться немцам. Это оставило в его душе глубокий след, так же как поражение французов в 1940 г., из которого он сделал совсем не радужные заключения относительно будущности Франции. Кроме того, хотя в США коммунизм воспрещался, вашингтонское правительство с 1918 г. никогда не относилось к Советам так враждебно и агрессивно, как англичане и французы. Конечно, американцы тоже участвовали в иностранной интервенции против большевистской революции 1917 г., но, скорее, с целью контролировать и пресекать действия японцев в Сибири, чем поддерживать борьбу белых контрреволюционеров. Американцы больше других оказывали России гуманитарную помощь в начале 1920-х гг. во время эпидемии тифа. А после нападения Германии на СССР в 1941 г. американцы и Рузвельт, недооценивая мощь вермахта, питали разного рода подозрения в отношении Черчилля, проявлявшего сдержанность, а то и откровенно противившегося «преждевременной» и «чрезмерной» помощи Советскому Союзу.

В предыдущие годы в США даже вне рамок американского левого крыла возникло просоветское течение, одним из вдохновителей которого стал бывший посол Дэвис. Книга Дэвиса «Миссия в Москву» (1942) легла в основу фильма, снятого в 1943 г. В нем оправдывались процессы над Бухариным, Радеком, Зиновьевым и другими, а также предполагалось, что советская страна становится демократической. Другая картина, «Северная звезда» Льюиса Майлстоуна и Лилиан Хеллман, изображала СССР до немецкого вторжения неким земным раем, очень напоминавшим американский Средний Запад. Рузвельт поощрял создание таких фильмов.

Решение Сталина распустить Коминтерн 19 мая 1943 г., в то время, когда стоял вопрос о встрече между Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем в Тегеране, произвело благоприятное впечатление на американского президента.

Как мы видели, причин так поступить у Сталина было много. Вот уже два года он вынашивал эту идею. 20 апреля 1941 г., ссылаясь на тот факт, что американским коммунистам пришлось отколоться от Коминтерна, чтобы не попасть под удар «Акта Вурхиса», требовавшего прозрачности организаций, связанных с иностранными государствами, Сталин сказал Димитрову: «Вы теряете коммунистические партии. Но это не так плохо, пусть лучше развиваются независимо и таким образом усиливаются. […] Потом интернациональную организацию восстановят». Эти слова прозвучали после того, как победы немцев на Западе положили конец существованию ряда западных компартий{357}.

Через месяц немецкая агрессия отвлекла Сталина от его замысла, который снова вернулся в повестку дня, когда встал вопрос о трехсторонней встрече Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. К тому же Уильям Буллитт дал знать Сталину, что роспуск Коммунистического Интернационала станет для Рузвельта доказательством доброй воли с его стороны{358}. Поскольку Коминтерн дышал на ладан, Сталину не составило большого труда убедить Димитрова, Тореза, Долорес Ибаррури, Ульбрихта и других в необходимости такого самоубийства. Восемьдесят американских газет приветствовали это решение, прибавившее Рузвельту уверенности насчет будущего интернационалистской политики Сталина: казалось, он собирался положить ей конец.

По возвращении из Тегерана, рассказывал посол Польши в Вашингтоне Ян Цехановский, Рузвельт старательно избегал вопросов по поводу радушия, с которым Сталин встретил его в американском посольстве. Это крайне раздражало тех американцев и поляков, что ожидали осуждения или, по крайней мере, критики диктатора и его режима. Сталин главным образом вел с Рузвельтом примирительные речи о Финляндии, даже о будущем прибалтийских стран. «Я полностью доверяю финскому президенту Паасикиви, — сказал Сталин, — хотя он и не коммунист, а всего лишь демократ… Ах, если бы мы только смогли найти польского Паасикиви, все было бы гораздо проще»{359}. По словам генерала Арнольда, Сталин сумел «произвести на Рузвельта впечатление подлинного демократа». И Рузвельт отвечал ему симпатией со своей стороны. Проникнувшись к Сталину доверием, он подозревал, что Черчилль ставит палки в колеса зарождавшейся дружбе между Америкой и СССР.

Позднее, в Москве, в ходе четырехсторонней встречи между Миколайчиком, Черчиллем, Гарриманом и Молотовым, последний заявил, что в Тегеране Рузвельт дал полное согласие на линию Керзона как восточную границу Польши. «Мне кажется, — добавил Молотов, повернувшись к Гарриману и Черчиллю, — что господин Миколайчик не в курсе этой подробности и еще сомневается относительно позиции Америки в данном деле».

Ни Гарриман, ни Черчилль не ответили на вызов Молотова. Рузвельт и Черчилль действительно предпочитали расписывать готовящуюся щедрую компенсацию для Польши на западе, включая Штеттин, чем оспаривать линию Керзона, поскольку согласно исследованию, проведенному в 1919 г. английскими экспертами (кстати, антисоветски настроенными), к востоку от этой линии поляков не было вообще, только украинцы и белорусы. Тем не менее поляки потребовали Львов и прилегающие нефтяные поля, а Черчилль пояснил, что границы могут быть пересмотрены на мирной конференции.

Польское правительство в Лондоне как будто не желало замечать той щедрой компенсации на западе, вплоть до Одера-Нейсе, которую ему предлагала «Большая тройка».

Действительно ли польское меньшинство в США играло существенную социально-политическую роль, или Рузвельт до своих перевыборов в ноябре 1944 г. просто делал вид, что это так? Фактически безотносительно к настоящей проблеме состава польского правительства, где доминировал Люблинский комитет, Рузвельт после переизбрания послал Миколайчику 17 ноября 1944 г. (прямо перед Ялтой) письмо, в котором дипломатичными фразами выражал сочувствие Польше, но не брал на себя никаких обязательств кроме территориальной компенсации на западе и права поляков на свободу [sic!]. Ни о составе правительства, ни о прозрачности будущих выборов речь не шла: поляки назвали это «большой ялтинской капитуляцией», «жертвоприношением Польши»{360}.

Стеттиниус, новый государственный секретарь, пришедший на смену Корделлу Халлу, считал неверной «мысль, что в Ялте жизненные интересы США были принесены в жертву ради умиротворения». По его мнению, устройству послевоенного мира повредило нарушение ялтинских договоренностей, а именно несоблюдение Советским Союзом и компартиями обязательства по проведению подлинно свободных выборов в странах Восточной Европы.

Но суд над Рузвельтом начался даже до Ялты, с подачи, в частности, сенатора Вандеберга: он не желал знать не только того, что идея зон влияния исходила не от Рузвельта, но и, главное, того, что в феврале 1945 г. русские находились невдалеке от Вроцлава, а союзники на западе еле унесли ноги после Арденнской битвы. Вандеберг, как и большинство республиканцев, считал, что надо сказать «браво» тому, кто первым войдет в Берлин, однако никаких особых прав этот успех давать не должен.

Конечно, в вопросе о будущем Германии Рузвельт проиграл: с предложением о разоружении и демилитаризации страны его партнеры не спорили, но идею расчленения Германии на пять округов вне зависимости от зоны оккупации Сталин и Черчилль приняли в штыки. Подобно Сталину, Рузвельт уступил, согласившись выделить Франции оккупационную зону и мандат — «по доброте», сказал он, «хотя она этого не заслуживает», добавил Сталин. Республиканцы также упрекали Рузвельта в том, что он допустил СССР в сообщество наций, предоставив ему в ООН целых три голоса.

Рузвельту важнее было другое. Сталин развязывал американцам руки в Японии в обмен на тайную компенсацию СССР в виде возвращения ему Сахалина и Курил. А главное, уступая нажиму американских военных, побуждавших СССР вступить в войну с Японией, Сталин не только дал согласие на интервенцию, но даже распорядился, чтобы она произошла в течение двух месяцев после капитуляции Германии. Кроме того, еще одним успехом для Рузвельта стало заверение Сталина, будто он скорее рассматривает как союзника Чан Кайши, чем Мао Цзэдуна.