Евангелие от святого Бернарда Шоу - Кроули Алистер - Страница 48

Играть с другими детьми мне не дозволялось — ведь они могли меня испортить! Теоретически, для совместных игр годились только «дети братьев», но, как правило, по социальным соображениям не подходили и они.

За мной постоянно следили, не занимаюсь ли я мастурбацией, и постоянно предостерегали меня и тревожились на этот счёт. Сколь же велика врождённая невинность человека, если за четыре года подобного обращения я так и не понял, хотя всеми фибрами души жаждал узнать, что же это за штука, вокруг которой люди разводят такую суету!

Но всё это меркнет перед теми, кого назначали мне в учителя! Вот уж поистине зануды из зануд! Правда, из-за болезни и нравственных мук (ни то, ни другое так и не прекратилось) я пребывал в таком душевном смятении, что следующие два года почти что выпали у меня из памяти.

Впрочем, по крайней мере, я позабочусь о том, чтобы эта книга попала в руки его высокопреподобия Армитейджа Робинсона, эсквайра, магистра искусств, доктора богословия и настоятеля Вестминстерского собора. Вероятно, он и без меня знает о том, как его брат- миссионер Джек склонил к содомии ещё одного их общего брата, Фреда, тоже миссионера; но едва ли он в курсе, что вышеупомянутый брат Фред (один из моих учителей) как-то раз попытался совратить меня в доме своей собственной матери на Мэйз-хилл. Это произошло, когда я был уже немного постарше и прекрасно понимал, что он делает. Я специально позволил ему зайти достаточно далеко, чтобы убедиться в этом полностью.

Думаю, мои читатели согласятся — довольно об учителях!

И всё же следует сделать одно почётное исключение — для Арчибальда Дугласа, выпускника Оксфорда и путешественника. Он научил меня здравому смыслу и мужеству, и едва ли я когда- нибудь забуду, скольким ему обязан. До меня дошёл слух, что он уже умер, — да будет пухом ему земля!

Разумеется, моя мать и её братец его не потерпели. (Не судите моих мать и дядю слишком строго! Первая была лучшей из матерей, но характер её до неузнаваемости исказила религиозная мономания, начавшаяся с того, что я бы определил как “истерический невроз вдовства”; последний же был типичным сексуальным дегенератом.) Они украли его письма и измыслили какой-то предлог, чтобы от него избавиться. И если уж “проклятье сироты святого ввергнет в ад”, то что можно сказать о проклятье ребёнка, падшем на головы тех, кто по своему фанатизму и убожеству обрёк его на муки, подобные вышеописанным?

Вся моя душа томилась в оковах; доступ в общество для меня был закрыт; книги тоже были под запретом, не считая Скотта, Баллантайна, кое-чего из Диккенса и нескольких ещё более ужасных авторов.

Приведу примеры, чтобы читатель увидел, на каких принципах строилась в этом доме литературная критика.

“Дэвида Копперфильда” мне запретили из-за “бедняжки Эмили” — дабы я не потерял уважения к матери, носившей то же имя. По этой же причине она наложила вето на “Баллады Бэба”, опрометчиво порекомендованные одним из учителей, — потому что “Эмили Джейн гувернанткой была.” А “Старый Мореход” Кольриджа подвергся осуждению из-за морских змей, которых он “благословил в сердце своём”: ведь в Книге Бытия змеи были прокляты!

Но я был не столь уж бесхребетен. В своё время, у Чемпни, я так и не примкнул к лицемерной шайке доносчиков; вот и теперь я принял вызов и решил отвоевать себе свободу. Я подолгу гулял в горах, куда не могли за мною последовать мои воспитатели и где мне могли повстречаться — и нередко встречались — прелестные сельские девушки, благослови их Господь!

Однажды я разошёлся во мнениях с одним учителем, и в ходе нашей дискуссии он упал со скалы в озеро (не помню, как оно называлось) неподалёку от Форсинара. С чего начался спор, я забыл; но, насколько припоминаю, в какой-то момент я швырнул в озеро его удочку и рассудил, что ему не худо бы попытаться её выловить.

Тем же вечером он застал меня в вересковых зарослях в обществе Белли Маккей, местной красотки (благослови её Боже!), и отказался иметь со мной дело впредь, сочтя безнадёжным.

Вот так я сражался с этими свиньями! Они отправили меня в Малверн, где по слабости здоровья я оказался лёгкой добычей для всех хулиганов, но зато был защищён от знаков внимания со стороны всех начинающих Ойленбергов. Мужеложство в Малверне было в порядке вещей; один из моих соучеников даже брал за это деньги. Собрав факты, я разумно распорядился ими, чтобы вырваться из этой школы.

Не следует полагать, будто развлечений другого рода там не имелось. Была, например, «чистка яиц» — род борьбы, цель которой состояла в том, чтобы ухватить противника за яички и прищемить как следует; была «смазка» — плевки в лицо или просто друг на друга, тайком, так, чтобы жертва поначалу ничего не заметила. К тому времени, как я там появился, на других факультетах к этим забавам уже потеряли интерес, но на нашем, хантингдоновском (№ 4), они цвели пышным цветом. Драки тоже случались; а ещё то и дело случались крикет и футбол.

Меня отправили в Тонбридж, и там я заболел; будь я достаточно осведомлён, то можно было бы утверждать, что отчасти это произошло по собственной моей вине или недосмотру; но на деле это явилось прямым последствием влияния той порочной системы, коя, не удовольствовавшись пытками собственного изобретения, предала меня, связанного по рукам и ногам и ослеплённого, на растерзание Её Величеству Природе.

Спасшись из Тонбриджа, я был отправлен в Истбурн, в семью одного П. Б., где получил больше свободы и мог бы быть счастлив; но отвратительная жестокость, с которой они обращались с единственным приятным и порядочным человеком во всём семействе, с моей дорогой «сестрой» Изабеллой, вынудила меня в конце концов прибегнуть к радикальным мерам во имя восстановления справедливости и покинуть их дом навсегда.

После этого меня отправили в Кембридж. Увидев, что теперь я — сам себе хозяин, я взялся за ум и стал добропорядочен, благочестив и трезв, дабы наверстать упущенное и заполнить пробелы в своём образовании.

Помимо чисто академических предметов, в Кембридже я учился кое-чему ещё: сражаться, любить истину и ненавидеть тиранию, — и, Богом клянусь! учили меня хорошо.

Этим моим учителям я благодарен от чистого сердца».

Мстительные чудеса и камневание Стефана

Возьмём, например, чудеса. У Иисуса — единственного из всех христианских чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в некоторых всеми отвергаемых евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты. Иоанн сообщает, что он исцелил рану человека, чьё ухо было отсечено Петром во время ареста в саду.

Один из первых случаев, когда апостолы использовали свою чудотворную силу — умерщвление жалкого мужичонки и его жены, которые обманули их, утаив некоторую часть денег от уплаты на общественные нужды. Они ослепляли и умерщвляли людей, не давая им покаяться, судя, ибо судимы были. Они исцеляли немощных и воскрешали мертвецов, скорее всего, ради чистой показухи и рекламы. В их учении не осталось ни единого лучика от того

света, который указывает на Иисуса как на одного из избавителей людей от глупости и порока. Они отбросили его и вернулись прямиком к Иоанну Крестителю и его формулам, обещавшим отпущение грехов через покаяние и обряд крещения (нового рождения водою и духом).

Первая тирада Петра утешает меня человеческим налётом своего вступления, ставшим для его слушателей своеобразным заверением того, что они должны поверить, будто он в здравом уме, лишь потому, что слишком ранний час, чтобы быть пьяным; но об Иисусе он не сообщает ничего, кроме того, что тот был христом, которого предрекли пророки как исходящего из семени Давидова, и что они должны поверить в это и принять крещение. Другие апостолы постоянно добавляют по этому поводу порицания евреев, распявших его, и грозят истреблением, которое постигнет их, ежели те не покаются: то есть, ежели не присоединятся к секте, которую создавали теперь апостолы.