Zeitgeist - Стерлинг Брюс - Страница 52

– Я думал обо всем этом иначе, – медленно проговорил Озбей. В голове у него созрела какая-то важная мысль. Хотя, возможно, ему в голову ударил кокаин. – Наверное, здесь отчасти и кроется моя проблема с индивидуальностью. – Он нахмурил брови. – Я считаю себя прозападным, современным деятелем. Я не отношу себя к оттоманской традиции. Это меня беспокоит.

– Это мой вклад, – неуверенно проговорил Старлиц. – Иногда человек со стороны может лучше разглядеть твои проблемы.

– Знаешь, – сказал Озбей, – когда ты предупредил по телефону, что возвращаешься, я стал строить планы твоего убийства. – Старлиц молчал. – Я склонялся к тому, чтобы зашить тебя в мешок и швырнуть в Босфор. Это традиционный способ. Нет ничего проще. В Турции тысячи нераскрытых политических убийств. Не сомневаюсь, что утопил бы тебя в глубоком море. Но это не решило бы проблем, потому что я не верю, что это бы тебя убило.

– Что за мысли?!

– Я много раз репетировал этот сюжет. Глядя в одно из многочисленных зеркал дворца, я повторял: «Я убил Легги Старлица. Я всадил в него несколько пуль. Я швырнул его в море в мешке, скованного тяжелой цепью». Но это звучало недостоверно, совершенно неубедительно, невозможно фальшиво. Тебе знакомо это чувство? Наверняка знакомо. Когда пытаешь человека, что-то от тебя скрывающего, то всегда угадываешь, когда он говорит правду, а когда врет. Фальшь сразу узнаешь.

Старлиц стряхнул пепел с сигары.

– А как тебе вот это: «Легги Старлиц умер в первый день двухтысячного года»?

Рука Старлица застыла.

– Старлиц взял и исчез. Со Старлицем покончено. Его больше нет. Легги Старлиц прекратил существование. Для грязного типа по фамилии Старлиц пробил его час. Новому миру Старлиц ни к чему. В повествовании нового тысячелетия для него нет места.

– Замолчи!

Озбей торжествующе расхохотался.

– Наконец-то я заговорил на твоем языке! – Он подошел к стене и вынул из усеянных жемчужинами ножен зловещий кинжал. – Я не утверждаю, что убью тебя этим ножом. Оставить на тебе шрам, отрезать тебе палец, даже руку еще можно, но убить нельзя. – Озбей положил кинжал на стол, снял синий пиджак и картинно швырнул его на спинку кресла. – Возьми нож и убей меня.

– Нет уж, спасибо.

– Минуточку... Какой же я дурень! – Озбей снял рубашку и распахнул легкий натовский кевларовый бронежилет. – Вот так. Валяй! Убей меня! Я каждый день дразню смерть. Я ставлю на кон свою жизнь, нюхаю кокаин, гоняю на спортивных машинах, занимаюсь незащищенным сексом со случайными роскошными женщинами. Я – международный плейбой и шпион. Давай же, заколи меня! Бей прямо в сердце. – Он ударил себя в грудь. – Ну!

– Это не в моем стиле, Мехметкик. – Старлиц аккуратно поставил бокал. – Ты полностью выбился из сценария, да и на полу такой роскошный ковер, что...

– Не оправдывайся. Ты не можешь!. Вот глубокая реальность. Не можешь! Это не в твоей власти. Что бы произошло? Повествование не позволило бы этому случиться. Сюда вбежал бы Дрей, сломался бы нож... Я не могу погибнуть от твоей руки. Потому что я велик. Я знаю о своем величии. Я – лев турецкой нации. Меня нельзя просто убить, я могу стать только мучеником. Я не могу умереть как простой смертный, каким раньше был. Я больше не принадлежу себе. Я не совсем здесь, не совсем в этом времени. Мелкая реальность повседневной жизни не для меня. Я достиг подлинного господства, Старлиц. Я могуч, но невыразим. События проходят сквозь меня, вплетаются в ткань истории, не совершаясь.

– Лучше перестань болтать и отойди, Мехметкик. Ты размазался слишком тонким слоем и покрыл всё вокруг. Главное повествование отторгает такое дешевое, дармовое дерьмо. Будь либо Возвышенным Гуру, либо Щеголем с кордебалетом, либо Тайным агентом, подсевшим на героин, но не всем сразу!

– Это твоя версия повествования, а не моя.

– Мы в моем повествовании, дружище.

– Неправда! Ты в моей стране, в моей культуре, и это мое повествование.

Старлиц застонал.

– Избавь меня от всей этой ерунды! – Он схватил кинжал и вонзил кривое лезвие глубоко в крышку стола. – Возможно, я не могу тебя заколоть, но не потому, что ты это говоришь. Ты мне не хозяин. Ты не можешь распоряжаться моим повествованием, потому что мы говорим на чертовом английском! Послушай самого себя! Тебе больше нечего сказать. А я тебе говорю, что ничего этого на самом деле не произошло!. И ты не можешь со мной спорить, потому что условия диктует мой язык. Ты больше не можешь это обсуждать, потому что этого вообще не было.

Озбей уставился на Старлица в изумлении, быстро сменившимся гневом. Его лицо побагровело. Он разинул рот, попытался что-то сказать, но исторг только глухой писк. Плюнув на ковер, он сжал кулаки и, свекольно-фиолетовый от ярости, рванулся вперед.

Но в сфере непроизносимого что-то заклинило. Озбей согнулся пополам от боли, его колени, обтянутые белыми флотскими брюками, подогнулись, он тяжело задышал.

С характерным рокочущим звуком, всегда сопровождающим рвоту, на ковер шлепнулся патрон пятидесятого калибра, за ним другой, – здоровенные, с пулями размером с фалангу большого пальца и с пугающими медными гильзами.

Последовавшие за боеприпасами туго набитые мокрые пакеты с героином выглядели еще чудовищнее. Это были не стандартные надувные шарики и не презервативы, которые обычно глотает наркокурьер, чтобы потом от них избавиться, усевшись на унитаз. Нет, это были тщательно закупоренные килограммовые кирпичи с белой массой, слегка отдающей желтизной. Озбей изрыгал их, все сильнее потея и все больше напоминая изголодавшийся призрак.

– Ладно, хватит, – решил Старлиц и гулко постукал Озбея по спине рукояткой ножа. – С кем не бывает!

Озбей откашлялся, сплюнул, отдышался. Воздух в комнате стал невыносимо зловонным: запахло чем-то подземным, кладбищенским, мерзкими органическими отбросами. Пахло куда хуже, чем просто смертью, – это был дух чего-то подлинного, реального, чему, тем не менее, категорически запрещено существовать. Доблести и геройства на службе неправого дела. Самоотверженности во имя торжества зла. Взрослых поступков, к которым принуждают несмышленых детей. Заляпанных грязью скелетов переписанной истории с сияющими зубами лагерных призраков. Апокалиптического хаоса на службе у Нового мирового порядка. Сожженных дотла ради их же спасения деревень. Интеллектуалов, расстрелянных во имя познания.

Старлиц лихо подхватил Озбея под мышки и выволок из зловещего, разваливающегося на глазах кабинета. От его пинка дверь чуть не слетела с петель. Найдя туалет, он оставил Озбея рядом с дверью.

Через шесть минут Озбей вернулся в реальный мир. Он успел умыть лицо, причесаться, застегнуть рубашку.

– Что скажешь теперь? – строго спросил его Старлиц.

Озбей опасливо дотронулся до распухших губ и ноющей челюсти.

– Хорошо. Ничего не было.

– Так-то лучше. А теперь поговорим как профессионалы. Это несравненно полезнее. – Старлиц положил руку на потное плечо Озбея, словно в готовности признать в нем коллегу. – Что слышно в поп-бизнесе, Мехметкик?

В вестибюле дворца Озбей напугал своим видом Дрея и был вынужден усадить его на место повелительным взмахом руки.

– Слыхал о новой девичьей группе «Худа»? – прокаркал Озбей.

– Нет, расскажи, – сказал Старлиц. Озбей оживал на глазах.

– Это малайзийские мусульманки, четыре девушки, то есть четыре замужние женщины, имеющие детей. Они выступают в головных платках, как требует мусульманская традиция, но при этом красят губы и носят туфли на платформе, танцуют и поют.

– Серьезно? Черт! Когда они начали?

– В девяносто седьмом. В Сингапуре и Куала-Лумпуре они страшно популярны. Поют исключительно коранические суры. Еще они снимаются в религиозных поп-роликах: любовь к Аллаху, положительный пример для мусульманских детей...

– Ты знаешь, как зовут их импресарио?

– Фараддин Абдул Фаттах.

– Этот Абдул – настоящий гений! Такого лучше даже не пытаться свалить... – Спохватившись, Старлиц сказал: – Считай, что я этого не говорил.