Быть драконом - Стерхов Андрей - Страница 39

Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое – вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.

Чтобы не обижать блаженного, я все-таки ответил, не мысля предмета, как можно туманнее:

– Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.

– Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в Избавителя нашего не уверуешь?

И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он все о том же. О прополке души. О ее спасении.

Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду, подумал я про себя, а вслух произнес с деланым сожалением:

– Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряженка.

– Бывает, – посочувствовал мне дядя Миша. – Только жить без любви нельзя.

– Это смотря что под жизнью понимать.

Дядя Миша мигом зацепился за тему:

– А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?

– Жизнь – это… – Я задумался и после недолгой паузы сказал: – Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счет лучше одну историю расскажу.

– Давай, – согласился он.

И я начал:

– Однажды, когда я был ребенком, мой наставник… – Я прервался и пояснил: – Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.

Дядя Миша кивнул – дескать, понимаю, бывает.

– Так вот, – продолжил я. – Однажды мой наставник привел меня на озеро. Купаться не разрешил, потому как вода была еще холодная, но немного побродить по воде вдоль берега позволил. Естественно, велел, чтобы далеко не отходил. Строго-настрого велел. Мол, ни-ни чтобы. Я пообещал. Я был очень послушным… мальчиком. Ну и вот. Стал я, значит, бродить по воде, яко посуху, мелочь всякую рыбью прутиком пугать. И ничего беды не предвещало. Абсолютно ничего. Но вдруг в одном месте ноги мои начали скользить по илу, и стал я сползать на глубину. Не сразу бултых, а потихоньку так, потихоньку. И все глубже и глубже. Кричать я почему-то не стал. Не помню почему. Кажется, подумал: люди на берегу загорают, наставник носом в книгу уткнулся, небо голубое, солнышко сияет, такая благость кругом, и тут вдруг я всю эту благость своим криком порушу. Так подумал. Или что-то навроде того. И не стал никого звать. Глупость, конечно, если рассудить, но что было, то было. Может, еще и то тут свою роль сыграло, что ничего-ничегошеньки не знал про смерть и оттого чувства самосохранения не ведал. Что взять? Ребенок. Глупый непуганый ребенок. И вот стал я, значит, тонуть. Вода сначала до рта дошла, потом до носа, почти утонул уже. Еще чуть-чуть, воздух бы в легких кончился и… Но тут мне под ноги попался камень. Небольшой такой, с футбольный мяч. И я как-то так на него пальцами, пальцами… Зацепился, в общем, за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь в струнку, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться. Камень-то скользкий, того и гляди соскользнешь. Соскользнешь, и сразу в бездну. Вот так-то оно все, Михаил Кузьмич.

Я замолчал и стал чесать за ухом подбежавшего Кипеша.

– Так это ты все о чем, Егор Владимирович? – прервал мое молчание дядя Миша.

– О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал – я ответил. Так получается, что для меня жизнь – это и есть нелегкое стояние на том подводном камне.

Дядя Миша озадаченно хмыкнул, вытащил пачку «Примы» и угостил меня цигаркой. Мы закурили. Курили чинно и без баловства. А главное – молча.

Не знаю, о чем думал дворник, а я ни о чем не думал, просто наблюдал за сценкой, которая разыгралась на детской площадке.

В песочнице копались двое ребятишек лет, наверное, четырех. Мальчик и девочка. Не знаю, что уж они там, какие куличики между собой не поделили, а только вдруг девчонка взяла да и ударила пластмассовым совком мальчишку по голове. И пока он соображал, заплакать ему или нет, она, по-девчачьи коряво размахнувшись, ударила его еще раз. Бабах – на тебе, дурак нехороший. От души приложилась красна девица. Ничего не скажешь – от души.

После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими слезами и без излишнего геройского выпендрежа. Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.

Правда, поначалу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз. Вторым стал напряженно зырить по сторонам. Желал лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, надо сказать, его не подвела: обе бабки, ослабившие за болтовней контроль над подопечными, тут же подорвались со скамейки. И ну к песочнице. Бодро, скачками, обгоняя друг друга. Туда, туда – к эпицентру «кровавой» трагедии.

Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашелся.

А юная феминистка, ошарашенная столь неожиданным результатом своей агрессии, вмиг сделалась испуганной, уронила безвольно совок на дно песочницы и, побледнев, на всякий случай тоже завыла. Причем мастерски – с ходу навзрыд. Дескать, жалейте, люди, коль на то дело пошло, тогда уж и меня – несчастную жертву темных страстей.

Колодец двора наполнился тревожной какофонией, вобравшей в себя нарастающий детский вой, шелестящие старушечьи причитания и лай рванувшего к месту разборки пса Кипеша.

Маленькие, а уже люди, усмехнулся я. После чего последний раз затянулся и загасил сигарету о каблук. Хотел бросить окурок на газон, но на излете движения передумал и сунул в карман. Похлопав дворника по коленке, стал прощаться:

– Пойду я, пожалуй, Михаил Кузьмич. Набегался за день. В люльку тянет.

– Ну что ж, коль так, иди, Егор Владимирович, иди, – разрешил дворник. – Иди с богом, но о том, о чем я тебе в то воскресенье говорил, подумай.

– Подумаю, Михаил Кузьмич. Обязательно. Как только в люльку заберусь, так и сразу думать начну.