Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Горький Максим

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Горький Максим - Страница 45

Изменить размер шрифта:

<1910>

Честь

Служа в охранке

Уже лет десять,

Свои замашки

И привычки

Давно успел уравновесить

Иван Петров.

Подле часов

Всегда в кармашке

Носил он спички,

Медаль в петличке,

И в Новом банке

Имел он свой вклад —

Сто пятьдесят.

Мужчина в соку,

Под тридцать лет,

Вставал он чуть свет

И до поздней ночи

Был начеку.

За всеми следил,

За всеми ходил

Походкой тяжелой,

Подняв воротник…

Короче —

Наблюдал за крамолой,

Как честный шпик.

Была у него любовница,

Мелкая чиновница,

Угощала его по воскресеньям

Пирогами

С грибами.

Сравнивала себя с грациями

И завязывала банки с вареньем

Прокламациями.

Любил он ее лет пять,

И жизнь его была благодать.

Но вдруг все вокруг изменилось.

Распустились цветочки акаций,

И чиновница весною влюбилась.

Нет уже прокламаций

На банках с вареньем,

Явились с новой любовью

Пироги с морковью,

А на сладкое бомбы.

И, обиженный сим охлажденьем,

Лишился совсем апломба

Мой Иван Петров.

И хмур, и суров,

Ходит он, опустив воротник,

И судьбу ругает аллигатором,

Ведь обидно: он — честный шпик,

А она связалась с провокатором.

И, с горя о чувстве столь чистом,

Стал мой шпик октябристом.

<1911>

Идиллия

Околоточный Ива́нов злым домой

Из участка полицейского вернулся.

Хлопнул дверью, двинул пса ногой,

А на вой собачий и не обернулся.

Примаком прошел Иванов в кабинет,

И фальшиво не свистел он «Периколу» —

Нынче времени на «Периколу» нет,

Нынче он идет излавливать крамолу.

Приставом своим назначен нынче он

В лекционный зал на реферат дежурить,

И ему придется прения сторон

Олегалить, оскопить и оцензурить.

Ну, а как цензурить, если Ивано́в

(Иль Ива́нов, это, в общем, безразлично)

Не знавал значенья иностранных слов,

Кроме слов «шикарно» или «симпатично»?

И решил Иванов бедный почитать

Хоть немножко перед лекцией по книжкам —

После обыска на Курской, сорок пять,

У него брошюр имеется с излишком.

Вынул книжку, начал разбирать — куда!

Ничего не понял и позвал сынишку,

И сынишка-гимназист не без труда

Начал объяснять ему лихую книжку.

Через час взопрел и младший Иванов:

«Нет, папаша, будет! Я вам приготовлю

Список нецензурных иностранных слов,

С этим списком и ступайте вы на ловлю».

Так и сделали. Сынишка написал

Сорок с лишком измов, уций, аций,

Бебель, Каутский, и Бокль, и «Капитал» —

Все сюда попали, даже сам Гораций.

Только Маркса околоточный изъял,[149]

Вычеркнув из списка и испортив строчку:

Карла Маркса знал он, ибо получал

«Ниву» с приложеньями семь лет в рассрочку.

<1912>

САША ЧЕРНЫЙ[150]

ИЗ КНИГИ СТИХОВ «САТИРЫ»

(1910)

Критику[151]

Когда поэт, описывая даму,

Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», —

Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —

Что, мол, под дамою скрывается поэт.

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт — мужчина. Даже с бородою.

<1909>

Из цикла «Всем нищим духом»

Ламентации[152]

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Пересматривать эстампы

И по клавишам бренчать, —

Щекоча мозги и чувство

Обаяньем красоты,

Лить душистый мед искусства

В бездну русской пустоты…

В книгах жизнь широким пиром

Тешит всех своих гостей,

Окружая их гарниром

Из страданья и страстей:

Смех, борьба и перемены,

С мясом вырван каждый клок!

А у нас… углы да стены

И над ними потолок.

Но подчас, не веря мифам,

Так событий личных ждешь!

Заболеть бы, что ли, тифом,

Учинить бы, что ль, дебош?

В книгах гений Соловьевых[153],

Гейне, Гете и Золя,

А вокруг от Ивановых

Содрогается земля.

На полотнах Магдалины,

Сонм Мадонн, Венер и Фрин[154],

А вокруг — кривые спины

Мутноглазых Акулин.

Где событья нашей жизни,

Кроме насморка и блох?

Мы давно живем, как слизни,

В нищете случайных крох.

Спим и хнычем. В виде спорта,

Не волнуясь, не любя,

Ищем бога, ищем черта,[155]

Потеряв самих себя.

И с утра до поздней ночи

Все, от крошек до старух,

Углубив в страницы очи,

Небывалым дразнят дух.

В звуках музыки — страданье,

Боль любви и шепот грез,

А вокруг одно мычанье,

Стоны, храп и посвист лоз.

Отчего? Молчи и дохни.

Рок — хозяин, ты — лишь раб.

Плюнь, ослепни и оглохни

И ворочайся, как краб!

…Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Перелистывать эстампы

И по клавишам бренчать.