Дорожный иврит - Костырко Сергей Павлович - Страница 24

Ну а вот эту вот запись я делаю в кафе на углу Yitzak Nafha st. (перерисовал с таблички на углу) и Шенкина. Диалоги Саши Гольдштейна и Наума, происходившие в конце 90-х за столиками как раз этого кафе, Наум потом воспроизводил в «Щели обетованья». Гольдштейна я вообще не застал. Он умер за два года до моей первой поездки в Израиль.

Немного поснимал через улицу кафе напротив, отгороженное для меня мотороллерами в два ряда.

Вымотался за день, но вечером надо зайти к Гробманам за корректурой сорокового «Зеркала» и поговорить с Ирой о предыдущем номере.

22.40 (в мастерской)

Барбизонки

К семи спустился к Гробманам. У них гости. Художник и писатель Валера Айзенберг, снимающий комнату на втором этаже в нашем подъезде, и три молодые женщины.

Одна в кресле рядом с Мишей, две на диване под окном. У каждой на коленях альбом для рисования. И действительно?– рисуют. Чувствуют себя вполне непринужденно, видимо, не впервые здесь. Возле каждой?– полураскрытые сумки, из которых, как из патронташей, торчат разноцветные фломастеры. Разговор ведет одна из трех?– сидящая в кресле, две молчат, надо полагать, солидарно. Разговор напряженный?– я присутствую при споре израильских левых (художница) и израильских правых (Миша).

И по ходу разговора разучиваю имена: та, которая спорит с Мишей, вулканчик энергетический?– Зоя.

Стройная, узкобедрая светловолосая ундина со светлыми бровками и обалденно красивыми зубами (в первый раз такое написалось?– никогда не думал, что можно любоваться зубами), сидящая на диване,?– Наташа. Да, и еще?– у Наташи короткая юбка, выставившая на наше любование ее длинные ноги.

Такая же стройная, но с темными коротко стриженными волосами, с вкрадчивым и при этом цепким взглядом?– Аня.

Что-то такое они начали?– не отрываясь от слушания общего разговора?– делать своими карандашиками, искоса поглядывая на меня. Но никто не показал, чего у них получилось. Деликатность проявили, чтобы не травмировать.

– Но тогда мы никогда не станем нормальной страной,?– говорила Зоя.?– Мы останемся тупыми, агрессивными колонизаторами.

– Ну вот ведь у вас, Зоя, есть комплекс вины, да??– осторожненько встрял я.?– И это ведь как раз комплекс западного человека. А вы когда-нибудь сталкивались с рефлексией исламистов по поводу их отношения к иноверцам?

– Значит, вы тоже считаете, что это нормально?– смотреть на них сверху вниз??– спросила Зоя.

И у меня язык не повернулся сказать, что в определенных ситуациях?– да, разумеется. Раз. И второе?– на самом-то деле вот это акцентированное сочувствие к несчастным арабам, затраханным высокомерными евреями,?– это и есть взгляд колонизатора, только просвещенного. Это отношение к израильским арабам как к «братьям нашим меньшим». Именно «меньшим»?– это здесь уже на уровне психомоторики. То есть, называя своими словами, высокомерие. И – глубоко сидящее. Но ничего такого не сказал, политкорректность остановила. И к тому ж, они Мишины друзья, его гости, чего я буду взбухать. Ну и вообще, симпатичны мне эти барышни.

– Можно посмотреть, как вы рисуете??– спросил я.

И Зоя дала мне свой альбом. Наброски с натуры, которая их окружает, то есть Миша, Ира, я. Именно наброски, почеркушки художника, но?– с неожиданной проработкой, точнее, с ориентацией на некоторую законченность. Летучий набросок как законченный жанр. Эскизность в качестве художественного приема. Некоторые работы были просто хороши. Скажем, три молодых негра, стоящие у барной стойки и задравшие голову к свисающему с потолка телевизору. Гротескно, но это не шарж,?– здесь есть эмоциональная объемность, предполагающая существование мира за кадром. И очень выразителен штрих, скупой и нервный, а также насыщенность химических цветов фломастера. Цвета яркие, контрастные, но?– ни один не свистит.

– А ваш альбом тоже можно посмотреть??– спросил я у Наташи.

Та послушно протянула свой альбом, и на первом же развороте я увидел великолепный пейзаж городской улицы, с домом, как будто слепленным цветными штрихами фломастера.

– Вот чего не получается, когда пытаешься сделать снимок фасада, а фотоаппарат выравнивает все цвета в одну тональность. Вроде все правильно, но убивается главное?– игра оттенков и фактуры.

– Да,?– кивнула Наташа так, как будто сама мучилась с фотоаппаратом,?– глаз у фотоаппарата тупой.

И силуэты людей в альбоме Наташи тоже выразительные. Даже, может, чуть пожестче, чем у Зои. Но уровень профессионализма тот же.

– Но вообще странно,?– сказал я,?– что вы две художницы, два разных человека, а рисуете как один.

– Так и должно быть,?– сказала Зоя.?– Мы?– группа.

– Какая?

– «Новый Барбизон».

– Барбизон?– это кто?

И девушки терпеливо объяснили мне, что были когда-то во Франции такие вот художники-пейзажисты «барбизонцы», рисовавшие с натуры возле деревни Барбизон.

– Ну, раз вы группа, у вас, наверно, есть своя эстетическая программа?

– Мы пока еще формулируем ее.

– Но ведь хоть что-то про то, что вы делаете, можете сказать?

Первой программу начала объяснять Зоя:

– Художник должен рисовать руками.

– Не ногами то есть,?– пояснил мне Миша.

– Ага,?– сказал я.

У окна стоял Валера Айзенберг, рассказ которого я прочитал накануне, и в рассказе этом упоминался художник-авангардист, закреплявший лист бумаги на солнце, а на лист этот клавший камни и, дождавшись, когда солнце прожарит лист и чуть изменит цвет бумаги, камни снимавший, и лист с невнятной, но, надо полагать, выразительной композицией выгоревших и нетронутых солнцем кусков бумаги, заправлявший в рамку. Короче, рисовал солнцем. Ну да, теперь понимаю, о чем.

– В израильском современном искусстве,?– продолжала Зоя,?– мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.

Дальше уже заговорила Наташа:

– На самом деле, мы?– плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест?– ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди,?– таких, конечно, немного,?– это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.

Аня молчала.

Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.

Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:

– Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?

– Ну, Уорхолл?– это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.

И тут голос подала, наконец, Аня:

– Да,?– сказала она кратко,?– у нас эта художественная рефлексия присутствует.

– Ну и ладушки,?– сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень.?– Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.

– Да-да,?– сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика,?– мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.

Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.

– А это то, что я думаю??– спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.

– Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.