Дорожный иврит - Костырко Сергей Павлович - Страница 23

И в этом районе, кстати, самая большая плотность фотомагазинов, студий и фотомастерских, с выставленным в витринах фото-антиквариатом, я рассматриваю фотоаппараты своего отрочества и молодости?– «Смена», «Зоркий», «Зенит-ТТЛ», а также «Никоны» шестидесятых-семидесятых, и широкопленочную «Яшику», и прочие мифические в мои времена фотобренды. Наверняка, большинство из них в рабочем состоянии, только от этой техники с обалденной оптикой, чуткими механизмами настройки и с хай-тековским по тем временам гонором?– ну и, соответственно, гонором узкого круга их владельцев?– ушла, и уже навеки, обслуживавшая их фотоиндустрия?– с пленками, с проявочной и закрепляющей, дубящей, виражирующей химией, с ванночками, бачками, красными лампами и т.д. Сейчас все делает цифровая мыльница, программное обеспечение которой заменило опыт фотомастеров прошлого. Как все-таки стремительно время, которое в момент проживания его кажется невыносимо медленным, неповоротливым.

4 ноября

17.30 (в полосатой бело-красной кофейне на ул. Шенкин)

С утра плавал. Потом обсыхал на солнце вместе с Мириам. Говорили про русскую прозу в Израиле. Мириам, востребованную здесь в качестве художника и скульптора, как прозаика, похоже, мало кто знает.

Говорили о природе еврейского юмора. О том, чем отличается юмор в текстах Мириам от повального хохмачества. Ну да, сказала Мириам, а ведь слово «хохма» на самом деле слово серьезное. В переводе с иврита?– мудрость.

То есть «хохмить» следовало бы перевести как «мыслить», но никак не «юморить». Мириам как раз мыслит, а не юморит.

Для Мириам разговор с посторонним о ее прозе?– ситуация редкая. Ну да. К этому все и идет, если уже и в России писателей начинает мучить ощущение пустоты вокруг. Ну написал текст, ну отправил в редакцию, ну напечатали; пара знакомых вежливо скажет: видели, молодец. И все. Как камешек в болото. На пару секунд?– круги, ряска разошлась и сошлась. Возможно, будут рецензии, а может и в каком премиальном сюжете текст засветится. Возможно. А может и нет. И скорей всего нет. И если в России это становится нормой, то каково русскому писателю в Израиле?

Нормальный получался разговор, но Мириам торопилась, ей сегодня еще в университет, где она преподает студентам художественных факультетов основы их ремесла.

Подхватила свою сумку и полотенце, двинулась к раздевалке, оглянулась, мы помахали друг другу, и я, поворачивая голову к морю, увидел идущего от набережной Наума. Приехал из Холона поплавать на нашем пляже.

В кофейне с Наумом?– разговор о Гандлевском, приятеле Наума по московской поэтической компании начала семидесятых. Я привез Науму новую книгу Гандлевского «Бездумное былое», которая мне понравилась еще и как выяснение отношений нашего поколения с наступившими в России временами. Науму?– не очень: «Слишком все опрятненько. Но в своей передаче на ТВ он был хорош. Умеет держаться. Молодец».

Перистые облака на небе. Между ними клок бледного пара, но?– с противоестественно правильной, циркулем вырезанной линией окружности: это диск Луны, просвечивающий голубизной неба.

Уличные кофейни

Перед закатом гулял по улице Кинг Джордж. Косое солнце, горящий под ним асфальт, старые двух– и трехэтажные дома, косматые от телеантенн, цветочных горшков, выставленных на балконах и балкончиках, от витрин; отражения этих домов плывут в стеклах огромных и неповоротливых на этой улице автобусов. Вазы с цветами перед магазинами, припаркованные мотороллеры. Темный зев входа в пещерку книжной лавки. Юные барышни, бдительно косящиеся на мой фотоаппарат с изготовившимся для съемки объективом. И просвеченный предзакатным солнцем воздух, в котором как будто взвесь желтой светящейся пыльцы.

Свернул направо и узкими улочками и кривыми переулками вышел на улицу Шенкин. Такая же старая, как и Кинг Джордж, но чуть пощеголеватее. С дорогими бутиками и – ближе к рынку?– уличными кофейнями.

Догулял до «африканского» кафе «Tamar», где мы в позапрошлом году, утром, возвращаясь пешком из Ириной редакции, увидели ее знакомого за столиком снаружи. Сухой, ширококостный, с породистым лицом старик?– высокий лоб, всклокоченные седые волосы, очки и неожиданно большие, крепкие, как будто крестьянской работой разбитые ладони. На светло-зеленой пластиковой столешнице?– пачка толстых израильских газет и прозрачная кружка с кофе. «Не просто старый, но старейший израильский писатель Гиора Лешем, поэт, переводчик, один из тех, кто обустраивал здесь литературную жизнь,?– быстро по-русски представила мне его Ира, пока мы пожимали друг другу руки.?– Его родители из Польши».

Мы подсели к Гиоре за столик, заказали кофе. Удивительно, я ни слова на иврите, и английский у меня?– из тридцати слов, и Ира не так много переводила, но пообщались мы с Гиорой плотненько?– и про литературу, и про иврит, и про нынешнюю израильскую и русскую литературную молодежь. А также про переводы русской литературы: «У нас есть Гоголь и есть Достоевский,?– с гордостью сказал мне, возможно, как человеку из России, Гиора.?– На иврите они очень хороши».

Ну да, представляю, как выкладывались переводчики, смиряя своим пиететом перед высокой русской литературой дрожь от антисемитских пассажей одного и другого; скорей всего, то были евреи, затронутые пафосом русской интеллигенции, из породы русских евреев-филологов, жизнь положивших на сохранение для русских в советское время их классической литературы, то есть на спасение национального кода России,?– такую вот неожиданную формулировку я услышал однажды от интеллектуала-антисемита, работающего в ИМЛИ. Но попробовали бы сунуться в сегодняшнюю имлийскую среду нынешние Эйхенбаумы и Лидии Гинзбург. «А вот Мандельштама на иврите по сути нет,?– сказал Гиора,?– но есть Бабель. А какое у вас впечатление от иврита? Скажите, вам не кажется, что мы сделали его мягче?»?– «Спасибо, Гиора, но вы хотите от меня слишком многого».

Почему-то запомнилось то утро?– теплое и влажное после ночного дождя, светло-зеленая столешница, белые пузатые чашки с кофе и старик в светло-серой рубашке с коротким рукавом, обхвативший пальцами кружку и как будто греющий ею свои ладони.

Гиора потом передавал мне привет через Иру. В прошлом году он умер. Не так уж он и стар был, когда мы с ним разговаривали, семидесяти не было. Видимо, уже болел и знал, естественно, об этом.

Кафе «Tamar» на улице Шенкин упоминается в модной песенке про молоденькую горожанку, мечтающую снимать документальное кино и тусоваться именно в этом кафе. Я тогда заглянул внутрь кафе посмотреть, чего же там такого культового. Да, в общем-то, особенно ничего?– обшитые светло-коричневой вагонкой стены, такая же, как и на улице, дешевая пластмассовая светло-зеленая мебель, но?– стены покрыты застекленными рамками, в которых фотографии, акварели, пастели, рисованные портреты, шаржи; я не знаю, естественно, чьи это портреты, но, видимо, для тель-авивских людей эти лица что-то значат. То есть оснастка этого кафе?– не в дорогом интерьере, а в ауре, которую создавали его клиенты. Над входом табличка с ивритским текстом?– кафе открыто в 1941 году.

Местный фольклор тель-авивской артистической элиты?– кто в каком кафе сидел или сидит.

Тут кафе часть бытовой, а не только праздничной?– юбилеи, свадьбы и проч.?– жизни. В кафе заходят так же, как когда-то горожане спускались в свой двор потрепаться со знакомыми и соседями,?– это я уже про интернет-кафе у перекрестка Бен Иегуды и Шолом-Алейхема, со столиками в тени деревьев-фикусов на тротуаре, куда я перед закатом иногда прихожу с ноутбуком?– пять минут ходьбы от гробмановского дома. Наверху небо и солнце, но под деревьями фикусами почти полумрак, я располагался с кофе за одним из четырех столиков на тротуаре и работал часа по два-три, пока хватало зарядки. А за соседним столиком сидели местные мужики в домашних майках, из ближайших, надо полагать, дворов, и к ним, когда не было посетителей, подходил бармен, садился рядом. Трепались о чем-то своем на иврите.