Пелагия и Черный Монах - Акунин Борис - Страница 43

- А в чем его гениальность? - осторожно вела свою линию Полина Андреевна. - Что за опыты он ставит над этим, как его, Богуславским?

- Бердичевским, - поправил доктор. - Если Есихин гений зла, то Лямпе вне всякого сомнения гений добра. У него теория, что все вокруг пронизано некими невидимыми глазу лучами и каждый человек тоже источает эманацию разных цветов и оттенков. Сергей Николаевич потратил много лет на изобретение прибора, который был бы способен различать и анализировать эту ауру.

- И что это за аура? - спросила Лисицына, пока не решаясь вновь повернуть разговор на Бердичевского.

- Более всего Сергея Николаевича занимает эманация нравственности. Коровин улыбнулся, но не насмешливо, скорее благодушно. - Какие-то драгоценные оранжевые лучи, по которым можно распознать душевное благородство и добросердечие. Лямпе уверяет, что если научиться видеть такую эманацию, то злым людям на свете не будет никакого ходу и у них не останется иного пути, кроме как развивать в себе излучение оранжевого спектра.

- Это совершенно исключительный человек! - решительно объявила посетительница. - Я во что бы то ни стало должна его увидеть. Пусть изучит меня на предмет оранжевой эманации!

Доктор достал из кармашка часы.

- Ну, изучать вас, положим, Лямпе не станет. Во-первых, не слишком жалует женщин, а во-вторых, у него строгое расписание. Сейчас, если не ошибаюсь, время опытов. Хотите посмотреть? Тем более это совсем рядом. Вон он, седьмой коттедж.

- Очень хочу!

- Хорошо, выполню вашу просьбу. А вы потом выполните мою, уговор?

Глаза Коровина хитро блеснули.

- Какую?

- После скажу, - засмеялся Донат Саввич. - Не пугайтесь, ничего страшного от вас я не потребую.

Они уже подходили к славному двухэтажному домику альпийского стиля бревенчатому, с широкой лестницей и резной трубой на покатой крыше.

На двери не было ни молотка, ни звонка, ни колокольчика. Страннее же всего Полине Андреевне показалось отсутствие ручки - непонятно было, как такую дверь открывают.

Доктор пояснил:

- Сергей Николаевич живет по принципу "Чужих мне не надо, а своим всегда рад". То есть незнакомый человек сюда нипочем не достучится, зато свои, кто знает секрет, могут входить запросто, без предупреждения.

Он нажал сбоку неприметную кнопку, и дверь пружинисто отъехала в сторону.

- Какая прелесть! - восхитилась госпожа Лисицына, входя в переднюю.

- Налево вход в спальню, направо в лабораторию. Лестница ведет на второй этаж, там обсерватория, где временно поселилась жертва мистики, господин Бердичевский. Нам, стало быть, направо.

Освещение в лаборатории было необычное: у стены, где находился стол, сплошь уставленный сложными приборами непонятного назначения, горел ярчайший электрический свет, однако длинный металлический колпак не давал ему рассеяться, так что все прочие участки довольно обширного помещения тонули в густой тени.

Беспорядок в комнате царил такой, словно он не образовался сам собой, а был устроен нарочно. На полу валялись книги, склянки, клочки бумаги, несколько квадратов старательно вынутого дерна, какие-то камни. Сам физик, маленький человечек с всклокоченными волосами, сидел у лампы на стуле, единственное кресло было занято большим ворохом тряпья, так что вошедшим пристроиться было решительно негде.

- Да-да, - сказал Лямпе вместо приветствия, оглянувшись. - Зачем?

Посмотрел на незнакомую даму, поморщился. Повторил:

- Зачем?

Коровин подвел спутницу ближе.

- Вот, госпожа Лисицына выразила желание с вами познакомиться. Хотела бы знать спектр своей эманации. Взгляните на нее через ваши замечательные очки. Ну как обнаружите оранжевое излучение?

Физик забубнил нечто невразумительное, но явно сердитое:

- У них никакого. Только из утробы. Репродукционные автоматы. Мозгов нет. Малиновые, малиновые, малиновые. Все мозги достались одной, Маше.

- Маше? Какой Маше? - спросила напряженно вслушивавшаяся Полина Андреевна.

Лямпе отмахнулся от нее и принялся наскакивать на Коровина:

- Оранжевые потом. Не до них. Эманация смерти, я говорил. И Маша с Тото! Только хуже! В тысячу раз! Ах, ну почему, почему!

- Да-да, - ласково, как ребенку, покивал ему Донат Саввич. - Ваша новая эманация. Чем, интересно, вам прежняя была нехороша? По крайней мере, вы так не возбуждались. Вы мне уже рассказывали про эманацию смерти, я помню. Надеюсь, вы тоже помните - чем тогда закончилось.

Человечек сразу умолк и шарахнулся от доктора в сторону. Сам себе зажал ладонью рот.

- Ну вот, так-то лучше, - сказал Коровин. - Как идут опыты над вашим верным Санчо Пансой? Где он, кстати? Наверху?

Поняв, что речь идет о Бердичевском, Полина Андреевна затаила дыхание.

- Я здесь, - раздался из полумрака хорошо знакомый ей голос Матвея Бенционовича, только какой-то странно вялый.

То, что Лисицына приняла за ворох старого тряпья, сваленного в кресло, шевельнулось и произнесло далее:

- Здравствуйте, сударь. Здравствуйте, сударыня. Можете ли вы простить меня за то, что я не поздоровался раньше? Я не думал, что мое скромное присутствие может иметь для кого-то значение. Вы, сударь, сказали "Санчо Панса". Это из романа испанского писателя Мигуэля Сервантеса. Вы имели в виду меня. Ради Бога простите, что я не встаю. Совершенно нет сил. Я знаю, как это неучтиво, особенно перед дамой. Извините, извините. Мне нет прощения...

Матвей Бенционович еще довольно долго извинялся все тем же жалким, потерянным тоном, какого Полина Андреевна никогда прежде у него не слышала. Она порывисто повернула колпак лампы, чтобы сидящий попал в освещенный круг, и охнула.

О, как страшно изменился остроглазый, энергичный товарищ губернского прокурора! Казалось, в его теле не осталось ни единой кости - он был сгорблен, плечи обвисли, руки безвольно лежали на коленях. Часто моргающие глаза смотрели безо всякого выражения, а губы все шевелились, шевелились, лепеча бесчисленные, постепенно затухающие извинения.

- Господи, что с вами стряслось! - в ужасе вскричала Лисицына, забыв обо всех своих хитроумных планах.

Идя и седьмой коттедж, Полина Андреевна была готова к тому, что Матвей Бенционович, которому и раньше доводилось видеть ее в обличье "московской дворянки", узнает старую знакомую, и придумала на этот случай правдоподобное объяснение, но теперь стало ясно, что опасения на сей счет напрасны. Бердичевский медленно перевел взгляд на молодую даму, прищурился и вежливо сказал:

- Со мной стряслась очень неприятная вещь. Я сошел с ума. Извините, но с этим ничего нельзя поделать. Мне, право, ужасно стыдно. Извините, ради Бога...

Коровин подошел к больному, взял безвольную руку за запястье, пощупал пульс.

- Это я, доктор Коровин. Вы не могли меня забыть, мы виделись только нынче утром.

- Теперь я вспомнил, - медленно, как болванчик, покивал Бердичевский. - Вы начальник этого заведения. Извините, что сразу вас не узнал. Я не хотел вас обидеть. Я никого не хотел обидеть. Никогда. Простите меня, если можете.

- Прощаю, - быстро перебил его Донат Саввич и, полуобернувшись, пояснил спутнице. - Если его не останавливать, он будет извиняться часами. Какие-то неиссякаемые бездны вселенской виноватости, - Наклонился к пациенту, приподнял ему пальцами веко. - М-да. Опять скверно спали. Что, снова ВАСИЛИСК?

Матвей Бенционович, не шевелясь и даже не попытавшись закрыть оттопыренное веко, заплакал - тихо, жалостно, безутешно.

- Да. Он заглядывал ко мне в окно, стучал и грозил. Он приходит красть мой разум. У меня и так почти ничего не осталось, а он всё ходит, ходит...

- Сначала я разместил его вон на том диване, - показал Коровин в темный угол. - Но ночью в окно господину Бердичевскому повадился стучать Черный Монах. Тогда я велел стелить наверху, в обсерватории. Две ночи прошли спокойно, а теперь, видите, у Василиска выросли крылья, уже и второй этаж ему нипочем.