Охота за головами на Соломоновых островах - Майтингер Кэролайн - Страница 19

Будучи художниками, то есть принадлежа к существам широко известным своей неприязнью к мытью, мы могли с грехом пополам довольствоваться весьма незначительным количеством воды. С относительной стойкостью мы отказывались за столом от чуть-чуть прогорклого консервированного масла.

Когда ночная прохлада снижала температуру крови, мы готовы были простить миссионеров за то, что они задерживают нашу работу.

Но совершенно немыслимой стала нам казаться жизнь днем в непрерывно возрастающей жаре. Днем и ночью ни одного дуновения ветерка… Верхушки пальм недвижно поникли в замершем воздухе, и, казалось, даже морской прибой изнемогает от одуряющей тяжести солнечного зноя. Термометр на веранде показывал всего лишь 30° по Цельсию, но это было 30° в бане. Домашние слуги ссорились теперь не только на кухне, они перенесли свои сражения в столовую, где перебрасывались тарелками и другими грохочущими предметами. Хозяйка выражалась на пиджин-инглиш, а хозяин, выпив последнюю бутылку пива, ожидал неминуемого землетрясения. Даже Маргарет и я ухитрились обменяться колкостями по поводу исчезнувшей пилки для ногтей, одновременно служившей инструментом при укреплении колков на гавайской гитаре.

Можете считать это дезертирством, но мы решили, что в понедельник нас здесь не будет. Мы намеревались отправиться в деревню: но наступила пятница, а с ней конец засухи. Первый ливень начавшегося сезона дождей обрушился на торжествующих жителей плантаторского дома. Холодный дождь, целое море дождя хлынуло на раскаленную железную крышу дома. За один час уровень воды в цистерне поднялся на целую четверть. Маргарет и я, одетые, ополоумевшие от восторга, бросились на двор и, широко раскрыв рты, глотали холодные струи воды, лившейся с неба в наши глотки. Затем, раздевшись, мы встали под водопад, низвергавшийся с крыши. Стоя голыми под этим потоком, мы с остервенением мыли головы.

Ветер бесчинствовал вдоль всей плантации, задирая юбки листьев над головами пальм. Сотни орехов валились на землю, барабаня артиллерийским огнем по железной крыше дома. Рев прибоя достиг своего предела, но, перекрывая его, звучали пронзительные крики веселящихся туземных рабочих.

Это была дикая, но чудесная ночь… Мы спали в кроватях, таких сырых, будто их опрыскали из пульверизатора. Но зато было прохладно, даже холодновато, и мы могли снова дышать, не вывешивая наружу языка.

Наутро все обитатели дома, кроме ребенка и нас, страдали от малярии.

Клубы пара поднимались над землей, а в полдень снова наступила такая жара, что слуги возобновили битье посуды, Маргарет и я продолжили пикировку по поводу исчезнувшей пилки, а хозяйка дома слегла из-за приступа лихорадки.

Плачущий ребенок, может быть, и не заслуживает упоминания в рассказе о приключениях такой экспедиции, как наша. Но на этот раз детский плач едва не положил конец нашей деятельности в Руавату. Надо отметить, что здешний ребенок не принадлежал к числу плакс, но плакать он начал одновременно с ливнем и только в субботу вечером сделал небольшую передышку, чтобы набрать воздуха для новых взрывов плача. У ребенка слегка поднялась температура и появились симптомы дизентерии.

Наша хозяйка была в ужасе, так как расстройство желудка может служить признаком очень различных заболеваний. Ближайший врач находился в тридцати милях, что при отсутствии моторной лодки все равно что триста. Пока посыльный сбегает за лодкой, покуда лодка, присланная из Биренди, отвезет больного в Тулаги, — ребенок может умереть.

Сейчас, когда посыльный ушел в Биренди, мы более чем когда-либо чувствовали себя неуместными гостями.

Наступил понедельник, и если до этого дня мы были очень сочувствующими, но посторонними свидетелями наступающего кризиса, то теперь совершенно неожиданно оказались главными действующими лицами.

Около десяти часов утра послышался сигнал о приближении судна, и наш хозяин сразу установил, что это не лодка из Биренди, а правительственный катер «Ренанди», который, по нашим сведениям, должен был находиться в районе острова Малаита. Как бы там ни было, это судно могло доставить ребенка в больницу. Все население дома высыпало на берег, когда «Ренанди» держал курс прямо на Руавату. Но каков был наш ужас, когда, приблизившись настолько, что его можно было окликнуть, «Ренанди», вместо того чтобы отдать якорь, продолжал медленно двигаться дальше параллельно берегу. Мы побежали вслед за катером, и я вспомнила графиню из Биренди, имевшую привычку открывать стрельбу по судам, отказывавшимся остановиться.

— Остановитесь!.. — отчаянно кричал наш хозяин, стараясь перекричать шум прибоя. — Почему вы не останавливаетесь?..

Трое белых людей стояли на палубе. Один из них сложил руки рупором и крикнул:

— Здесь тоже есть заболевшие?..

— А в чем дело? — крикнула наша хозяйка.

— Корь!.. — ответили с судна. — Эпидемия… ее занес «Божий ковчег». Мы должны установить карантин в деревне…

Я пришла в ужас. Ведь мы посетили «Божий ковчег», мы обменивались рукопожатиями с членами экипажа, мы принесли оттуда корзинки и браслеты, а потом прямехонько направились к колыбели ребенка и на протяжении трех дней, ежедневно по получасу, рисовали его портрет. А сейчас у ребенка температура, возможно, она вызвана корью.

Врач с «Ренанди» со всей серьезностью отнесся к рассказу о нашем часовом пребывании на «Божьем ковчеге».

В этих краях заболевание корью не является приятным домашним отдыхом от школьных занятий, как у нас, в белых странах. Здесь это опасная болезнь, не менее опасная, чем оспа в городах со скученным населением. Даже более опасная, потому что в городах имеются больницы с неограниченным количеством врачей на каждого больного, непроницаемые карантины и все необходимые средства лечения.

Здесь, на островах, было всего лишь два настоящих врача и слишком мало туземных лекарей даже для того, чтобы справиться с обычными перевязками болячек у туземцев.

Недавно целые селения полностью погибали при эпидемии кори, так как местное население не имело представления о карантинах. Любое эпидемическое заболевание распространяется в этих краях, как степной пожар. Местные жители мрут как мухи, а белые обитатели, расслабленные все той же малярией, страдают большей восприимчивостью к заболеванию.

Маргарет и я, наполненные здоровой американской кровью, чувствовали себя виноватыми в отсутствии у нас повышенной температуры.

Инкубационный период для кори продолжается от десяти до четырнадцати дней; с момента посещения нами «Божьего ковчега» прошло пока девять дней. Следовательно, срок для заболевания не мог наступить ни для нас, ни тем более для ребенка. Пока инкубационный период не пройдет, ничего нельзя было предпринять. Врач должен был объехать все деревни вдоль побережья, где побывал «Божий ковчег» и где повсюду были случаи заболевания корью, оставить в каждой деревне полицейского и туземного лекаря, которые должны были следить за соблюдением карантина и оказывать помощь в необходимых случаях. Через три дня врач обещал вернуться и забрать ребенка в больницу.

Тем временем и в Руавату был установлен жесточайший карантин.

Напряженное ожидание в последующие дни, стыд даже за то, что мы продолжаем существовать на свете, наше молчаливое сочувствие находившейся в отчаянии матери, наши страдания при звуках непрекращающегося детского плача — все это могло бы занять целую главу, если бы мы хотели заставить читателя страдать наравне с нами.

Непостижимой загадкой для врача было, что в Руавату никто не заболел корью. Возможно, что Маргарет и я болели корью в раннем детстве, чего и сами не помнили; может быть, мы не были носителями инфекции или же не соприкасались с ребенком достаточно близко, чтобы передать ему заразу с «Божьего ковчега». Вернувшийся к нам врач решил пока не отвозить ребенка в больницу, а пробыть в Руавату до истечения четырнадцатидневного срока для наблюдения за всеми нами. Как бы оправдывая свое пренебрежение к судьбам туземцев, он заметил, что они все равно умрут. Такое заявление не было признаком бессердечности: в голосе врача звучало отчаяние беспомощности.