Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 86

– Ваше величество, я бы хотел сам съездить в Шлиссельбург и задать фон Боку несколько вопросов.

– Вы думаете, он причастен? – вздрогнул царь.

– Если и был, то на очень раннем этапе. В любом случае Бок наказан выше всякой вины. Однако он может знать кое-что, важное для следствия. А везти его сюда и снова мучить по казематам…

– Поезжайте.

Император уже понял, что Бенкендорф любит иногда исчезать из столицы. Тряска в дороге помогает ему думать. Он вез освобождение для Бока. Николай распорядился о пенсии. Но разве это могло вернуть человеку отнятые годы? Веру в справедливость? Здоровье, наконец?

Комендант уже ждал. Тем более генерал-адъютанта удивила нерасторопность: могли бы извлечь арестанта из недр крепости и привести в порядок. Нет, ему пришлось узреть узника в первозданной простоте.

Фон Бок воспринял появление людей в его камере, как Робинзон Крузо – прибытие британского корабля к берегам необитаемого острова. Сначала он не поверил глазам. Потом обделался. Все это было бы потешно, если бы на топчане в собственном дерьме перед гостем не сидел боевой полковник, не виноватый ровным счетом ни в чем, кроме горячности.

Вонь стояла – святых выноси. Но выносить пришлось заключенного. Тот дрожал, решив, что смерть недалече, хватался за стены, дрыгал грязными ногами. Словом, не хотел покидать родные пенаты. По его глубокому убеждению, на улице ждал расстрел.

На вопрос, за что он сидит и сколько ему лет, фон Бок ответить затруднился. Но имя свое вспомнил – Тимофей Егорович. А когда Бенкендорф заговорил с ним по-немецки, заплакал.

– Позвольте гарнизонному лекарю привести вас в порядок. Потом мы поговорим.

Когда двое солдат, держа под руки не стоявшего от слабости арестанта, срезали с него рубище, казалось – сросшееся с телом, генерал заметил, что у бедняги нет исподнего. Он перевел гневный взгляд на коменданта. Тот пожал плечами.

– В первые годы порывался покончить с собой. Вскрыл вены осколком тарелки, вешался на кальсонах.

– Это не причина, чтобы не выдать ему белья.

– Да он вообще не на балансе, – фыркнул комендант. – Кормили из милости. Даже в книгу нельзя занести. Где, каким судом, по какой статье?

– Но у вас, вероятно, было именное предписание государя?

При упоминании царского имени фон Бок сжался и охотно полез в бочку с водой.

– Вы приехали, чтобы препроводить меня в более страшное место? – подал он голос из деревянного жерла. Его головы не было видно над краями, и Александр Христофорович испугался, что несчастный вздумает топиться.

– А вы полагаете, есть страшнее?

Когда арестанта помыли, остригли и побрили, ему оказалось около сорока. На самом деле меньше. Но казематы никого не красят. Худой как скелет. Часть зубов выкрошилась.

Бок не поверил ни единому слову о своем освобождении. То, что в России новый государь, и он его милует, было выше понимания. Заключенный смотрел на Бенкендорфа круглыми голубыми глазами с выражением трогательной беспомощности и видел в нем ангела, слетевшего с небес, чтобы усадить его за стол с самоваром.

– Я думаю, я умер, – глубокомысленно заявил он. – И вы меня расспрашиваете предварительно. Чтобы куда-то определить. Поверьте, ад я видел. А для рая не гожусь. В молодые годы по глупости был масоном. Это ведь Пален, старая бестия, виноват, что я здесь.

При имени графа Палена, одного из убийц Павла I, Бенкендорф напрягся.

– Вы его знали?

Бок закивал.

– Он был первейшей пружиной в заговоре против тирана. Я его видел уже почтенным, за семьдесят. В Митаве. Там был штаб корпуса Витгенштейна. Я приехал к нему осенью 1817 года. Все в Лифляндии его очень уважали. И по знакомству родителей, и по одной ложе я имел право на некоторую короткость и хотел просить совета.

Арестант уставился немигающими глазами на вазочку с бубликами, затем воровато выпростал вперед руку, схватил один, быстро разломал на куски и в мгновение ока засунул в рот. Некоторое время он жевал и не мог говорить. Генерал-адъютант терпеливо ждал.

– Я тогда собирался уехать из России. Совсем, – проглотив, продолжал фон Бок. – Нестерпимо было смотреть на наше… На плац. И на многое, что творилось. Старик мне сказал: «Отечество покидают только для того, чтобы отомстить за себя. Но отомстить легко и здесь. Целая нация не может зависеть от прихоти или безумия одного человека. Граждане должны действовать ныне, как семнадцать лет назад». Я понял, к чему он клонит, и возразил, что теперешний государь все-таки не тиран, он не отрекался от мысли даровать России коренные законы. Надо написать ему письмо, требуя от имени всего дворянства созвать сейм. Это были бы наши Генеральные штаты. В марте я составил такую записку и показал ее Палену. Он кое-что поправил из стиля и очень хвалил. А полковник Пестель…

– Разве Пестель тоже там был? – не сдержал удивления Бенкендорф.

Его собеседник чуть не подавился.

– Ну как же? В Митаве стоял штаб Витгенштейна, а Пестель при нем адъютантом. Так он очень часто навещал Палена. Старик его полюбил. Много беседовал. В них обоих была какая-то смелость суждений. Оба оставляли вопросы морали в стороне и говорили о политике, как она есть.

«Два цареубийцы, – подумал Александр Христофорович, – состоявшийся и нет». По иронии судьбы тот, кому удалось затянуть шарф на шее монарха, доживал жизнь в богатстве и почестях. А тот, кто осекся, будет четвертован. Может, в том и состоит урок истории? Не умеешь, не берись.

– А о чем они говорили?

– Много не припомню, – вздохнул арестант. – Голова очень слабая. Но Пален, кажется, сразу заметил в Пестеле идеи якобинского свойства. И сказал ему однажды: «Слушайте, молодой человек! Если вы хотите чего-нибудь добиться путем тайного общества, бросьте эту глупость. Вы наберете двенадцать человек, и двенадцатый будет предателем! У меня есть опыт в таких делах».

Бенкендорф ободряюще кивнул собеседнику. Он не хотел сегодня перегружать его расспросами. Хорошо, если до полковника дойдет смысл происходящего: его отпускают. Временами во взгляде Бока мелькало понимание, и ему становилось стыдно своего безобразия. Тогда он замолкал, опустив глаза.

Вечерело. Александр Христофорович решил ехать утром и распорядился, чтобы бывшего арестанта поместили в маленьком госпитальном доме. Ночью Бок разломал оловянную ложку и проглотил ее по кускам. Он не верил своей свободе, подозревал подвох и смертельно боялся императора. Как собака боится палки, которой ее уже раз поколотили.

Пришлось дать рвотного. Муки, которые бывший заключенный испытывал от выворачивающих наизнанку спазмов, заставили Бенкендорфа отвернуться.

– Возможно, его лучше оставить здесь? – осведомился комендант. – Мало ли что он учинит в дороге.

– Наилучшее – увезти его отсюда как можно скорее, – отрезал генерал-адъютант.

Когда из кусков собрали ложку и не было уже оснований бояться, будто что-то еще осталось в желудке, Александр Христофорович приказал закладывать. Фон Бока, закутанного в две шинели, сверху накрыли еще старой шалью. В руки ему Бенкендорф сунул свою фляжку с коньяком, и кое-как тронулись.

Диагноз был верен: чуть только крепость осталась за спиной, бедняга ожил.

– А вы говорите, государь Николай Павлович – это кто?

– Младший брат покойного императора, – терпеливо объяснял генерал-адъютант.

– А Константина что же, убили?

– Его высочество благополучно здравствует, но отказался от престола. И знаете, вам стоит воздержаться от подобных замечаний.

– Да, да, – фон Бок виновато кивал. – Вы правы.

Он не часто нарушал молчаливое спокойствие спутника. А подумать было о чем. После вчерашнего рассказа о Палене картина выглядела не совсем так, как представлял Бенкендорф. Впрочем, мозаика каждый день менялась от нового кусочка смальты. Итак. В сейме всего русского дворянства, который предлагали Александру через письмо Бока, видели Генеральные штаты, наподобие тех, которые собрались во Франции перед революцией.