Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 85

– Хитрая стерва, – характеризовал он Софи, вечером, сидя у камина в гостиной. Мари удалилась, и он общался с одной тетушкой. – Вообразите: написать сестре о том, что она уже приняла решение. Эта дурочка может понять дело так, будто Серж приказывает ей ехать!

Браницкая сокрушенно покачала седой головой.

– Разве ты поступаешь иначе? Оставь сестре выбор.

Раевский чуть не задохнулся от гнева.

– Я пекусь об ее интересах. Что будет, если она повезет Николино неведомо куда? Натурально он помрет.

– Натурально. – Старуха тяжело поднялась с кресла и похлопала племянника по плечу пудовой ладонью. – Ты печешься о своих интересах. Но сейчас это неважно. Дело в Мари.

Отчаявшись, Александр написал Сержу самое дружеское письмо из тех, какие когда-либо выдавливала из себя его холодная горделивая душа: «Дорогой брат, я благодарю вас от всего сердца за тот такт и твердость, какие вы проявили при свидании с вашей несчастной женой. От этого зависела ее жизнь. Утешьтесь тем, что сохранили для нас любимое существо. Мария и Николино никогда не будут иметь друга более преданного и усердного, чем я. В жестокие минуты, которые мы теперь переживаем, я для нее – единственная поддержка. А потому при первом случае, который вам представится, напишите ей, что я во всем действую на ее благо и от вашего имени».

Однако подобного подтверждения Раевский не получил. Со временем оно могло помочь ему добиться опекунства. Но нет. Бюхна промолчал. Зато голос подала его сестрица, вездесущая Софи. Конечно, она писала Марии и передавала как само собой разумеющееся, будто старая княгиня Волконская, мать Сержа, уже собирает скарб в дорогу: «Мама хочет разделить с вами ваше уединение и облегчить печали. Такой поступок достоин ее нежной души, возвышенные чувства которой вы хорошо знаете. Этот подвиг несоразмерен ее физическим силам, но нравственно она способна подать пример и поддержать колеблющихся».

Последнее было оскорбительно. Тем более что отъезд семидесятилетней обер-гофмейстерины выглядел чистейшей мистификацией, единственная цель которой – подействовать на разгоряченное воображение Мари. Александр перехватил и это письмо. На сей раз он не сдержался и продемонстрировал откровения Волконских баб тетушке.

– Крохоборы! – бросила та. – Впрочем, все вы хороши. По мне, у Маши достаточно ума и рассудительности, чтобы самой оценить их заботу. Отдай ей письма и газеты. Пусть знает правду.

Подействовали ли слова старой графини или все сроки вышли, только Александр посчитал, что пора объясниться. Не обошлось без обмороков, кровопускания, тягостных упреков – глаза в глаза.

– Ты предал меня! Сколько можно было таиться?

– Мы опасались худшего. Его могут четвертовать.

– Надеюсь, ты понимаешь, каково будет мое решение?

– Не вздумай тронуться с места до моего возвращения из Одессы. Я буду через неделю.

Она ему уже не верила. Александр переоценил степень влияния на сестру. Характер Мари, в обычное время такой кроткой, ковался из того же сплава, что и его собственный, или Катин, или папа.

Стоило брату отлучиться по делам, и она собралась в дорогу за день. Взяла паспорт, расцеловала родных.

– Да, девка, оставила ты Сашке дулю! – посмеивалась Браницкая. – На кого ж ты нас, сирых, покидаешь? Его громы и молнии терпеть?

Мари прижималась к ней заплаканными щеками и крепко стискивала Николино, точно пыталась задушить.

— Что с тобой? Никак не угомонишься! – Лизавета Андревна недовольно засучила ногами и натянула одеяло на голову. – Веретено!

Шурка второй час ворочался, и стоило дреме начать сшивать веки пуховыми нитками, кошмар выталкивал его из сна.

– Я пойду в кабинет.

Жена завозилась, не соглашаясь терять из-под бока законное тепло, оплела его вокруг пояса сонными руками, потянула обратно на подушку. Уютная женщина. Постепенно покой, исходивший от нее, сковал Александра Христофоровича, и подушка под затылком начала проваливаться в шахту.

Бах! Голые камни. Тусклый свет. Впереди надзиратель с фонарем. Сзади комендант крепости. Дверь с ржавыми железными засовами. Внизу лаз, как для кошки. Сюда суют тарелку с едой.

«Открывайте».

Долго возятся. Даже во сне осязаемо долго. Потом петли поддаются. В каземате темно. Тут нет окон. Свечка в фонаре гаснет от сырости. И опять долго мешкают с кресалом. Наконец огонек. И, Боже, какая же вонь! Точно ее можно было различить только при свете.

В дальнем углу на топчане лежит человек. Выглядит так, будто арестантское рубище из грубого, плохо гнущегося войлока бросили на нары.

«Он не умер ли?»

«Еду берет».

На полу копошатся крысы. Возможно, они и пожирают арестантский паек?

«За вами пришли».

Ни звука.

Победив отвращение, Бенкендорф идет через камеру, во сне даже не идет, его рука тянется к топчану. Брезгливо тычет в плечо заключенного. На прикосновение тот оборачивается. Страшная черная борода. Грязная, в кусках засохшей каши. Спутанные волосы. Точно на голову надели стог сена. Из прелой травы – два горящих глаза. Миша!

Взвыв, Александр Христофорович снова сел в кровати.

– Нет, дорогая, я все-таки на диван.

– Да что случилось-то?

Как объяснить? Он человек не нервный. Но после поездки в Шлиссельбург его не то чтобы трясло, а так – потряхивало. При очередном допросе Трубецкого речь зашла о нашумевшем письме полковника фон Бока государю. Теперь следователи читали груды таких признаний. Но была разница. В 1818 году Бок сказал царю правду открыто, без заговора и тайных обществ – как подобает дворянину. И… исчез в крепости.

– Кому хотелось повторять его судьбу? – болезненно морщился Трубецкой. – Где он теперь?

Действительно, где? Бенкендорф навел справки и решился доложить императору.

– Семь лет? – Никс был неприятно удивлен. – А приговор?

Александр Христофорович почел за лучшее промолчать.

– Нам пересказывали его письмо. – Государь потер лоб. – Но, конечно, не позволили читать.

– Теперь оно бы вас не потрясло. Полковник живописал ужасы крепостного состояния и предлагал собрать сейм дворянства для решения этого вопроса. Вот и все.

– Все, – повторил молодой царь. – Кажется, многие тогда высказывались сходно. Ваш друг Воронцов, например. Князь Меншиков.

– Илларион Васильевич Васильчиков, – подсказал Бенкендорф, зная слабость Николая к прежнему командиру гвардейского корпуса. – Тогда же подал вашему августейшему брату адрес от имени дворянства Санкт-Петербургской губернии с просьбой освободить крестьян северных земель.

– Никто из них не пострадал. Так почему же схватили именно Бока?

«Платить пришлось всем, – подумал Бенкендорф. – Но разную цену».

– Фон Бок не был заметной птицей. За ним никто не стоял. Ни связей, ни богатой родни. Его наказали для примера. Чтобы те, остальные, замолкли.

Николай встал из-за стола и заходил по кабинету.

– Это гадко. Когда вот так, для науки всем, бьют одного. Самого слабого.

Александр Христофорович склонился в знак немого согласия. Воронцова не тронули – слишком видная фигура. Со славой, с репутацией либерала. Другие тоже не так просты. Но припугнуть покойный Ангел умел. В сущности, что предлагал Бок? То же, что и Миша. И наказание могло быть одним. Мешок на голову и в крепость. И вот теперь он, генерал-адъютант, напоминал бы новому императору не о безвестном лифляндском полковнике, а о собственному друге.

– Где его содержат?

– В Шлиссельбурге. Одиночное заключение. Комендант ответил на мой запрос, что арестант близок к помешательству. Он восьмой год никого не видит, кроме крыс.

Повисла пауза.

– У него есть родные?

– Уточняем.

Император снова заходил по комнате. Все, что делал брат, было и тонко, и очень умно. Но почему разбираться с результатами ангельской прозорливости всегда достается ему, Николаю?