Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 24

А спустя несколько дней о младенце Дмитрии, невольном яблоке раздора, уже и позабыли: к общему удивлению, царь стал поправляться.

И впрямь – чудо.

Уже через неделю Иоанн попросил дать ему бульону куриного, кваску, а затем и легенького винца. Анастасия плакала от счастья, братья ее недоумевали, радуясь в душе, что при «умирающем» находились бессменно. Да и как же иначе: ждали всё, когда же закроются наконец царские очи.

Макарий возносил молитвы Господу. Отлегло и у Сильвестра от сердца. Кто-то пустил слух, что молодой царь только прикинулся больным, чтобы испытать слуг своих на верность. Да не все прошли ту проверку, ой, не все!

А когда совсем получше стало Иоанну Васильевичу, Данила и Никита все ему рассказали: в самых ярких красках расписали они и упрямство Владимира Старицкого, и его матери, и прочих бояр и князей.

– Умысел был у них, злой умысел, – шептал на ухо еще бледному царю, лежавшему в подушках, Данила Захарьин-Юрьев. – Корень твой царский истребить мечтали – Дмитричку нашего извести думали, а князя Владимира Старицкого усадить на престол московский!..

Слушая его, Иоанн закрывал глаза и, сжимая под одеялом слабые еще кулаки, лишь повторял про себя: «Змеи, змеи, змеи!..»

Летописец так и напишет в Царственной книге о событиях, последовавших сразу после выздоровления Иоанна Васильевича: «И с тех пор пошла вражда великая государя с князем Владимиром Андреевичем, а в боярах смута и мятеж, а царству во всем скудость…»

Из болезни, из темных вод ее, Иоанн вышел другим человеком. И без того был он недоверчив и подозрителен, а теперь и вовсе все обострилось – да в сотни раз! В каждом отныне видел он недруга своего! Даже в том, кого милостью раньше одаривал. Да и как иначе, если сам Сильвестр, духовник его, сочувствовал изменникам?! Донесли ему, и как Дмитрий Курлятев сказался больным, чтобы не присягать (воистину потеха – на носилках в Кремль прибыл!), как Шуйские встали стеной против царевича Дмитрия, как думали все, что Владимир Старицкий мятеж поднимет… Не поднял, образумился, и то пока ладно.

Но в ком Иоанн не усомнился, так это в Алексее Адашеве, друге своем сердечном. Отец того, окольничий Федор Григорьевич, оговорки, правда, искал, артачился, а сын вот и отца не послушал! Значит, царь ему – роднее и ближе.

Встав на ноги, царь перво-наперво сделал Алексея Адашева своим окольничим, а отца его, Федора, проявив великодушие, званием боярским наградил. Такого от него никто не ожидал. И хорошо: пусть и гнев, и милость государя будут нежданны для всех и негаданны. Тем слаще станут для друзей и горше – для врагов.

А вот Сильвестра Иоанн отдалил от себя – так и не простил ему предательства своего сына. Более протопоп Благовещенского собора духовником и наставником ему не был.

Но на Владимира Старицкого Иоанн зла держать не хотел. По крайней мере вид такой напустил. К тому же в июне того же злосчастного 1553 года, во время поездки на богомолье, младенца Дмитрия, из-за которого весь переполох случился, нянька уронила в воду, и тот вскоре умер. А в апреле следующего года у Иоанна и Анастасии родился второй сын – Иван. На этот раз Владимир Старицкий первым поставил свое имя в крестоцеловальной книге новому наследнику. В благодарность за это Иоанн сделал своего двоюродного брата, в случае смерти царя, «правителем при малолетнем наследнике». К тому времени Иоанн убедился, что ждать удара в спину от князя Старицкого ему никакого резона нет. Главное, чтоб бояре-злодеи брата не баламутили, с панталыку не сбивали.

Один из них, князь Никита Семенович Лобанов-Ростовский, чей отец более других за Старицких радел, бежал в то лето в Литву, но был пойман и отправлен в ссылку – на Белоозеро.

Иоанн Васильевич понял, что лагерь боярский, войной на него идти желавший, лишь поутих, затаился на время, но, как и прежде, был жив и здравствовал. Однако решил обойтись до поры без казней: не злить врагов, чтоб не страшиться потом каждой трапезы.

Тем более что не время было колоть царство надвое (а то и на большее число частей) из-за раздираемых противоречиями сторон. Русь наводнили ереси: одни учили властям не подчиняться, утверждая, что люди все равны от природы; другие обвиняли церковь, что она, дескать, золото и алмазы все больше на земле собирает, а не на небе, как Христом заповедано; третьи церковную иерархию и вовсе отрицали напрочь; четвертые, как прежде в Византии, с иконами боролись… Мудрствованиий всяких-разных много было, словом. Проповедников тех приходилось отлавливать, наказывать и сажать по тюрьмам. А кому и пятки поджаривать.

А тут еще крымцы никак не могли простить русскому царю Казани. Да и турецкий султанат, тенью стоявший за спиной Девлет-Гирея, провозглашенного в 1551 году крымским ханом, исподволь науськивал последнего к походу на обнаглевших московитов.

Но московиты опередили и Порту, и Крым. Недаром Алексей Адашев и Андрей Курбский то и дело царю на соседей-басурман указывали. Но на этот раз уже не на восток, а на юг.

Русские и раньше туда поглядывали – на Астрахань и ногаев, а после победы над Казанью сам Бог велел, как говорится. Эти две орды, раздираемые на части враждующими группировками, были куда слабее Казанской! Да часть ногаев и сама искала дружбы с Иоанном. Что же до Астрахани, то хан Ямгурчей еще в 1551 году намеревался стать московским подданным, и только страх перед турецким султанатом помешал ему это сделать. В 1553-м Иоанн посадил на астраханский трон своего ставленника Дербыш-Али, однако и неутомимый враг Ямгурчей желал занять ханский трон. Эти распри были бы Москве на руку, окажись ханство сильным, а так брожения на Нижней Волге выводили русского царя из себя, и он лишь прикидывал, кого бы из двух нехристей ему выбрать. В 1555 году, дабы сохранить жизнь, славу и честь, Дербыш-Али сам прибыл в Москву и «государю в холопстве учинился».

Иоанн принял его благосклонно, второй титул «царя» – теперь уже Астраханского – принял как должный подарок, а Дербыша-Али сделал своим наместником. Поглядев на Казань и Астрахань, враждовавшие между собой мурзы Ногайской орды стали уже наперегонки искать дружбы русского царя, не помышляя более ни о вражде, ни о каком другом прекословии Москве.

Вся широченная Волга, великая река – от истока до устья – оказалась в одних руках, и тотчас через Каспий хлынули в Московию восточные купцы со своими товарами – золотом, каменьями дорогими и пряностями.

Теперь Иоанн Васильевич IV стал великим князем и царем всея Руси, царем Казанским и Астраханским, а также господином многих княжеств русских. Турецкий султанат и татарский Крым скрежетали зубами, но поделать ничего не могли: и Восток, и Запад уже признали его. А ведь с той поры, как на голову Иоанна шапку Мономаха возложили, бармы навесили и скипетр царский в юношескую руку вложили, и десяти лет не прошло.

Отныне все восточные и западные патриархи православной церкви душу Иоанна добрыми письмами согревали, чем гордыню его взращивали. Они видели в новом русском государе, воцарившемся в далекой Москве, истинную защиту церкви Христовой от мусульманского мира, в первую очередь от турок, уже почти век жестоко терзавших славянские Балканы. Две орды покорил царь, одну попросту замечать перестал за ее никчемностью, так, может быть, и век османов пред его оружием будет недолог? И однажды над Святой Софией вновь воссияют золотые кресты?

Константинопольский патриарх так писал Иоанну IV: «О благоверном венчании твоем на царство от св. митрополита всея Руси, брата нашего и сослужебника, принято нами во благо и достойно твоего царствия. А потому царское имя твое поминается в Церкви Соборной по всем воскресным дням, как имена прежде бывших царей византийских. Так повелено делать во всех епархиях, где только есть митрополиты и архиереи».

А еще один патриарх, Иоаким Александрийский, в то же время диктовал следующее: «Мы же просили: Яви нам в нынешние времена нового кормителя и промыслителя о нас, доброго поборника, избранного и Богом наставляемого, каков был некогда боговенчанный и равноапостольный Константин. Память твоя пребудет у нас непрестанно не только на церковном правиле, но и на трапезах с древними, бывшими прежде Царями».