Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 23

Напутствие Сильвестра и ободрило Владимира, и еще больше внесло в душу смуты. Как же быть? Что делать? Идти ради благого дела против закона княжеского, который дедами их, московскими князьями прописан был, или же презреть закон и пойти на поводу у сердца? Господь свидетель: никогда он не помышлял идти против Иоанна, даже грехи родительницы его, волчицы Елены Глинской, как называли ее в семье Старицких, простил. Но одно дело – служить брату Иоанну Рюриковичу, царю всея Руси, и совсем другое – через младенца его – двум выскочкам Захарьиным-Юрьевым…

Все решила короткая встреча Владимира и Данилы Романовича, проходившего в тот момент в окружении бояр через палаты царские. Зыркнул черным глазом Данила на князя Старицкого – как ножом полоснул, и короткой улыбкой следом догнал, точно на рану соли просыпал.

Едва поклонились они друг другу…

«Этому подлецу служить? – бушевало все внутри Владимира. – Я, Старицкий, и рода великого, и народом любим, а при гибнущем царе во сто крат сильнее буду! Да никогда не уступлю – умру лучше!»

Владимир вошел к Иоанну в опочивальню. Тут, в полумраке, пряно горели свечи и торопливо читали за здравие государя священники, тряся жидкими бороденками. А потом он увидел по углам всех, кого и предполагал. У смертного одра собрались самые рьяные сторонники Захарьиных-Юрьевых, и они уставились на него, пытая взглядами. Но Владимир успел рассмотреть лишь одно лицо – бледной Анастасии, смотревшей на него, как на будущего губителя своего дитяти. И еще мельком заметил он стоявшего рядом с сестрой Никиту – волком на него глядевшего. И пару теней позади Романовича – псов его. Скажи только: «Взять!» – и бросятся скопом, рвать начнут.

Владимир подошел к постели двоюродного брата, встал на колени, поцеловал руку.

– Присягай Дмитрию, – тихо сказал Иоанн.

Владимир сглотнул комок в горле. Все ждали. Даже священники, читавшие за здравие, перешли на едва слышный шепоток.

– Слышишь меня? – с угрозой спросил царь.

– Слышу, государь, – ответил Владимир. – Я тебе верен и буду верен до самого конца…

Иоанн поймал его неспокойный взгляд. Злость и великий гнев уже закипали в государе, но слабость была сильнее, и она одолела гнев.

– Смотри на меня, Владимир, – проговорил царь. – В глаза мне смотри. Дмитрий – сын мой, и ты должен целовать ему крест, иначе буду думать… – Тело царя дрогнуло точно в предсмертной судороге, черты лица исказились от боли. – Иначе буду думать, что ты… – Судорога повторилась. («Неужто кончается?! – пронеслось в голове у Владимира. – Неужто все?!.») – Что ты… изменник!..

Шея царя выгнулась, он замер. Священники перестали читать. Бояре бросились к постели. Владимир же, побледнев, напротив, отпрянул от ложа. Кто-то оповестил в тишине: «Без чувств царь наш батюшка, сил лишился, разговоры его утомили». Выходя из опочивальни, Владимир вновь столкнулся взглядом с Анастасией – теперь она смотрела на него, как на свершившегося лютого врага. Их разговор слышали, ни слова от свидетелей не утаилось!

Владимир, скинув кафтан, мерил шагами отведенные ему покои и размышлял. «Беда, беда», – повторял про себя одно слово. Он-то уж было решил, что отошел брат, отдал Господу душу. Теперь же Иоанн может распорядиться схватить его, пытать, убить. «Иначе буду думать, что ты – изменник!» – билось в голове.

А вскоре порог его хором кремлевских переступили два наставника государя из Ближней думы: князь Михаил Иванович Воротынский и дьяк Иван Михайлович Висковатый, больше на монаха похожий, чем на человека светского – даром что муж государственный.

Они поклонились ему: Воротынский лишь кивнул коротко, а Висковатый – низко, приложив правую руку к сердцу.

– Знаем уже, как обстояло у царя, – сказал дьяк Висковатый. – Недоброе дело ты затеял, князь.

– А ты не указ мне! – огрызнулся Старицкий.

– Я-то не указ – царь тебе указ, – ответил тот.

– И царь наш жив пока, – напомнил Михаил Воротынский. – Присягни Дмитрию, как он велит.

Владимир Старицкий свирепел на глазах, сжимая кулаки добела:

– Ты бы со мной не бранился, князь, не указывал мне и против меня не шел!

– Что ж ты творишь-то, Владимир? – тихо спросил Воротынский. – Ты ж несогласием своим бояр к бунту подбиваешь. Смуту сеешь!

– Да неужто ты хочешь Захарьиным кланяться? – лицо Старицкого пылало гневом. Он ткнул пальцем с дорогим перстнем в князя: – Не верю тебе!

– И правильно, что не веришь, – не хочу им кланяться, – честно признался Воротынский. – Не больше тебя люблю их, но таков закон. Сам знаешь: коли есть у царя наследник, пусть хоть год ему, месяц или день, все вельможи должны присягнуть малому. Даже такой родовитый князь, как ты, не исключение. – Он сделал паузу. – Более того, ты – в первую очередь! На тебя сейчас все смотрят. Ведь если раз плюнешь на закон, два, что потом-то от тебя ждать? Каждый младший брат в любом княжестве станет за своими племянниками охотиться да изводить их, как щенков беспородных. Нельзя того допустить, а так, чаю, будет…

Владимир схватился за голову:

– О Господи, Господи, Господи! За что мне все это?! За что?..

«Как ни поступишь – по закону ли, против ли, – думалось горько, – все равно палачом многих станешь! А может, и своим палачом также…»

– Поставь подпись свою в крестоцеловальной книге и крест поцелуй на верность Дмитрию, чтобы сам Бог стал свидетелем твоей клятвы, – не отставал Михаил Воротынский. – А Захарьиным-Юрьевым мы, князья и бояре, ни тебя, ни себя в обиду не дадим! Много нами для Руси сделано – назад ходу нет.

– Поставь, князь, – попросил тихо и дьяк Висковатый. – Не баламуть ты Русь-матушку, и без того натерпелась она. Поступи по закону, а Господь сам, глядишь, все по местам расставит.

– Расставит – жди, – тяжело поднял Старицкий взгляд. – А что Иван там – пришел в себя?

– Пришел, – ответил Воротынский.

– Что говорит?

– Сказал, – опустил глаза Висковатый, – что Владимир, мол, сам знает, что станет с его душою, коли не захочет креста целовать. Но мне, мол, нет уже дела до этого.

Старицкий горько усмехнулся:

– Ишь ты, агнец!.. Ну а что же матушка моя Ефросиния, к ней ведь тоже посылали?

– Уже в третий раз послали, – сообщил дьяк.

Молодой князь устало кивнул:

– Ступайте, господа. Меня больше не мучайте: вздохнуть я хочу, подумать.

– Запрёт тебя царь в Кремле, не отпустит! И стражу еще приставит, – уже с порога предостерег Воротынский. – Можешь в том быть уверен. Не доводи его до греха, Владимир, как довели мать его когда-то. Не повторяй судьбы отца!

– Ступайте же! – взмолился Старицкий.

На том Воротынский и Висковатый и удалились.

Княгиня Ефросиния покорилась только после третьего требования внести в крестоцеловальную книгу свое имя. Как бы ей хотелось покориться другому государю – сыну своему! Тому присягнуть, кто и впрямь заслужил трона царского, – Владимиру. Как позже записал летописец: «Согласилась княгиня, но много бранных при том речей говорила…»

К вечеру того дня, получив известие о решении матери, сдался и Владимир Старицкий. Когда давал он у постели царя клятву быть верным младенцу Дмитрию, Данила Романович шептал на ухо Никите Романовичу:

– Знай матушка государя нашего, змея стоокая Елена Глинская, что будет твориться у смертного одра сына ее старшего, наверняка тогда бы еще, пятнадцать лет назад, приказала бы удавить всех княжат удельных. И Владимира – первого!

Никита тихонько засмеялся – они выходили победителями, Захарьины-Юрьевы. Коли поцеловал крест Владимир Старицкий, значит, битва выиграна. После смерти царя они станут хозяйничать в Москве, никто им будет не указ. В бараний рог недовольных скрутят! Старший Данила, усмехаясь, глядел, как был бледен мальчишка-Владимир, когда целовал поднесенный ему самим митрополитом Макарием крест. Данила аж руки потирал от удовольствия. Перво-наперво, что он сделает – Ближнюю думу разгонит! В пух и прах разметает, и следа чтоб не осталось.

За Владимиром Старицким один за другим стали целовать крест и те, кто поначалу не желал признавать Дмитрия наследником и готов был бунтовать… Да тут еще и царю полегчало. Попросил воды. Дмитрия Ивановича Курлятева на носилках да под шубами принесли целовать крест Дмитрию – до последнего ждал вельможный боярин, но понял: как бы поздно не оказалось! Проиграли они это дело, ох, проиграли…