Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 49

141

— Мы, доча, в море-то бывало с отцом выплывем, я на матрас надувной заберусь, а он меня так качает, качает… И тепло вокруг, так те-епло. И даже вода тепла-ая!

— Ох, мамушка!

— А бывает рыба-дельфин подплывет, и носом так — раз, раз!

Они притихли, за окном медленно падал снег, как он это делает и в войну, и в чуму, и в мирные счастья, а они смотрели на него. Как две кошки, подумала Варенька. Мороз на окна уже занамерзал, но пока сквозь было видно.

— Отца-то брали, — сказала вдруг мама. — Тоже вот так смотрели в окно, снег свежий лежал. Потом отвернулись, потом он глянул — а там следы к парадной, по снегу-то. А не было следов! Отец сразу понял: за мной, говорит, пришли! Слышим, а в дверь-то стуча-ат.

Варенька сразу представила картину ту в красках, сердечко застрекотало. Окно было то, куда клеили с Арькой в начале войны обезьян-пальмы. Вот они и сейчас еще половина хвостами цепляются. Знала бы такую историю, не клеила бы веселья на такое окно.

— Вот давай проверим, — сказала мама.

— Что? — вскрикнула Варенька. Ощущение беды заклубилось в комнате, подобно газу.

— Отвернемся и глянем, что будет.

— Мамушка!

— Пожалуйста, Варвара.

Ну хорошо. Отвернулись от окна. В глазах у Вареньки потемнело, будто кто-то давил на глазные яблоки. В уме замельтешились детские страшилки: про красную руку, про черный рояль. Что происходит?

— Есть, доча, — послышался мамин голос. Варенька метнулась.

— Нет-нет-нет!

В пустом дворе тянулись по свежему снегу цепочки следов. Показалось, что очень больших, пятидесятых размеров, таких следов, которыми ПРИХОДЯТ.

— Как тогда, — сказала мама. — Слышим, а в дверь-то стуча-ат.

142

На роскошной парадной лестнице ученые, робкие как овечки, стояли в очередь на обед. В городе многие разговаривали с собой, но ученые бубнили себе под нос почти поголовно. Директор ЭЛДЭУ словно разгадал Максимову мысль:

— Я прислушиваюсь, может кто какие формулы или научные выводы. Нет, все о еде. Такое уж наше время, Максим Александрович. В былые эпохи… У нас ведь и призрак свой водится, и тайный ход, и чего только нет…

— Призрак?

— Когда великий князь скончался, вдова Мария Павловна завела с тоски карточные вечера. И офицер один, Гавгуев, проигравшись в пух, будто проветрится вышел, а сам в Зимнем саду повесился. Теперь, ясное дело, является. Я не видал, врать не стану, но многие сотрудники — встречали. Повариха бывшая на нервной почве даже слегла, пришлось ее эвакуировать. Как раз ученых отправляли, и ее вписали из милосердия. Так что, если ночью останетесь и в кабинет вам из саду постучат — знайте, он!

Максим улыбнулся.

— А что за ход?

— По легенде, великий князь для друзей ночами в Эрмитажном театре оргиями баловался… Ну, вот и ход тайный, чтоб не через улицу. На оргию, согласитесь, по тайному ходу логичнее.

— Это если тайная оргия. А таить оргию как-то… Я думаю — хочешь оргий, имей смелость в открытую.

— Любопытная точка зрения! Но ведь не в смелости лишь дело, а вес иметь нужно. Не от жены князь, допустим, скрывал. А от царя. Тот бы не погладил!

— Господь с вами! Это как раз княгиня могла не знать, а уж царь-то о том, что в Эрмитажном театре творится, в курсе был, не сомневайтесь.

— Да, пожалуй. Тут я сгорячился. Но еще ведь и общественное мнение, репутация августейшей семьи…

— Какая же репутация? Вы вот знаете об оргиях. Теперь и я.

— Все же легенда через века… не факт.

— А ход — тоже легенда через века?

— А вот кажется, что и не легенда, Максим Александрович. Я его нашел, кажется.

— Нашли ход?!

— Да вот только что, и не доложил еще. Еще по теплу, то есть, ремонт в подвале производили, и там за штукатуркой — что-то навроде двери. Ну, такая, со стеной спаянная, что и не дверь. Но со скважиной! Я взял на заметку. А на днях в библиотеке рылся, а там шкатулка с ерундой на верхних полках, и там смотрю — ключ. С эмблемой такой, ихнего времени…

— И что?!

— Ну я так его в скважину, просто для пробы… Подходит!

— И не доложили?! Вы в своем уме?!

— Так это… Не успел. Праздник готовили, сами понимаете… Суматоха!

— С этим же под трибунал! Вы открывали?

— Попробовал… Открывается! — но я дальше ни-ни.

— И где же ключ?

— В сейфе.

— Несите-ка быстро!

143

И в дверь постучали.

«Нет-нет-нет!», — вскрикнула Варенька, сама не понимая, против чего нет: не маму же пришли арестовывать, не ее же саму ведь?

Оказалось — Рыжковых арестовывать. В понятые определили Патрикеевну и поначалу к ней в плюс Вареньку, но она почти теряла сознание, Генриетта Давыдовна лежала пластом, так что самой здоровой мама оказалась, ее и в понятые. Варенька застряла на табурете в коридоре, кто-то, кажется из ТЕХ, тянул нашатырь, мелькали лица, выяснились сведения страшные и неправдоподобные, она кричала «нет», потом оказалась на кровати. Ее допрашивали сквозь туман, нет ли в комнате рыжковских вещей, отрицала, потом уже сообразила, что кровать-то под ней арькина, вкусилась в подушку: не может быть!

Кровати-то их, ее и Арьки, стояли ровно через стенку, спали они в полуметре друг от друга. Причем когда-то Варя спала у другой стены, и у Рыжковых в комнате иначе мебель рассредотачивалась, а со временем все так вот удачно переставилось. А теперь кровать словно просто сквозь стенку под Вареньку просочилась.

Не может быть!

Возились долго, но наконец дверь хлопнула, Варенька встрепенулась посмотреть вслед: Юрий Федорович шел по двору ссутулившись к земле, его придерживали под локти, а Кима не придерживали, чем он и воспользовался. Швырнулся вдруг в глазницу окна на первом этаже. Эти аж остолбенели, двое бросились туда же, один поскользнулся, задержались, только теперь стали стрелять. Было у Кима время. Квартира та стояла пустая, Варенька знала, а черная оттуда лестница выводила в цепь проходных дворов, откуда и в Поварской можно свернуть, и к Марата. Настоящий шанс!

— Молодец! — прошептала Варенька и тут же снова в подушку рухнула.

Как же так! Второй раз арестовывают в квартире, и снова несправедливо. Арька не мог сдаться в плен. Таких отважных — он один был на всю школу, на весь свет.

Что же делать?

144

— Ты тут чем маешься? — заглянул неожиданно Рацкевич, не щелкнув перед заглядыванием и сделав тем самым Арбузову врасплох. Взял у него из руки клетчатую бумажку.

— Ну я почуял, сука, что ты опять со всякой парашей… Фландрская цепь счастья состоит из таких писем… Цепь, в жопу, счастья! Она запущена во Фландрии в одна тысяча семьсот двадцать девятом году году одним ученым. Каждый, кто получил письмо, должен переписать его четыре раза и разослать четырем людям. Сделать это нужно в течении четырех, сука, дней. Обалдеть! Кто выполнит условие, тому получится на четвертый день нежданное счастье… Корову, сука, бесхозную на Невском найдет, так? Мешок муки? А кто не выполнит условия — тому кердык… Это что такое?

Рацкевич смял письмо, схватил Арбузова за горло, тот хрюкнул.

— Что за мерзость, я спрашиваю?

Арбузов пытался ответить, но Рацкевич давил так нормально, а увидав, что рот раскрылся, хайдакнул туда письмо. Толкнул Арбузова, тот упал со стулом. Выплюнул «фландрскую цепь», выпалил:

— Михал Михалыч, их уже много. Сегодня с утра… минимум пять случаев… в почтовых ящиках горожан! Текст сходен, за исключением слова «кердык», оно лишь в этом, а в других — «амба». Это вражеская провокация!

— Провокация, считаешь, — почесал нос Рацкевич. — Нук дай другое такое! Цепь запущена во Фландрии в тыща семьсот, сука, двадцать сраном году одним ученым… Ну так ученым же!

— Да-

— Так отдай масквичу, балбес! Он теперь по всем ученым. Кроме тех, кто по плану «Д», так — нет, идиотик? Через час ко мне с докладом по «Д»!