В погоне за солнцем (СИ) - Элер Алиса - Страница 43

   Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, теперь белела Ильмере. Башня-лебедь, жемчужина берегов Майры, любимое и позднее творение бессмертных. Непохожая в своей хрупкой нежности, утонченности ни на первые замки Зеленых Холмов, мрачные и грозные, выстроенные в век Драконов, ни на дворцы Расцвета.

   Я не в силах был отвести взгляд. Глаза слезились, уже почти болели, а я все смотрел, смотрел...

   Смотрел, пока мог.

   Пока слезинка - прозрачная, искристая, дрожащая мириадами радуг - не сорвалась с ресниц и не разбилась о щеку стайкой солнечных бликов.

   Стоило мне отвести взгляд, перестать смотреть хоть на секунду - и наваждение растаяло в золотой взвеси. Передо мной вновь темнели уродливые каменные стены города-крепости. Мозаичные улочки сменились подгнившими досками мостовых, многоцветные витражи - мутными стеклами.

   Все было, как прежде. Только в волнах, еще пламенеющих, больше не звучали напевы. И в ветре, раньше игривом и ласковом, поселились холод и отстраненность. Чуждость.

   - Я знаю, что ты здесь, Ильмере.

   Шепот-выдох почти не разомкнувшихся губ, утонувших в шелесте волн. Но она услышала.

   Она - незримая, неосязаемая; не видение - порыв ветра, чье-то воспоминание. Не душа города, нет, - но его воплощение.

   Налетевший ветер зашептал, заговорил, запросил, дробясь и повторяясь из раз в раз:

   - Освободи, освободи, освободи меня... elli-e taelis...

   "Elli-e taelis"...

   Губы cкривились в улыбке - болезненно-неправильной, уродливой.

   - Я больше не сказитель, Ильмере.

   В словах, таких простых, обыденных - горечь, отчаянье и боль, непроходящая так долго, что о ней, кажется, уже можно забыть. И свыкнуться, считая частью себя.

   - Прости.

   Бесконечно-жестокое, лишающее надежды обоих.

   - Сказитель, - мягко шепнула она набежавшей волной. Ветром всплеснуло волны, и паром дважды, как маятник часов, качнулся на гребне. - Я слышала, как о тебе пел ветер.

   - Ты ошиблась. Как и он.

   - Он не ошибается, elli-e, - грустное, переливчатое. Ветер обнял меня, лег на плечи - и мне впервые стало холодно от его прикосновений. - Освободи меня. Сбрось оковы этих стен, выпусти из их плена. Верни мне крылья, сказитель...

   - Я не могу, - резкое, категоричное, чеканное. Переступая через себя. - Не могу сейчас и не смог бы прежде. Прошлого не вернуть.

   И добавил, не для нее - для себя, чтобы растоптать проклюнувшуюся робким и бледным цветком надежду:

   - Никогда.

   - Ты можешь...

   - Нет, - резкое, жестокое, непоколебимое, рвущее сердце. И следом, едва ли не стоном - измученное, усталое, почти бессильное: - Нет. Оставь меня, Ильмере. Прошу. Я не могу утолить твою печаль. И никто не сможет.

   Ветер завыл - глухо, отчаянно, болезненно. И объятья, обманчиво-нежные, вдруг сжались до боли.

   Воды Майры всколыхнулись, потревоженные обезумевшим, не утихающим ветром.

   - За перила! За перила держитесь, олухи! - крик разбил волшебство, рывком выдернув меня в реальность.

   Паром закачался, как брошенное на воду перышко. Я кубарем покатился влево, потом - вправо, когда нас закружило очередной волной.

   Меня отшвырнуло к одной из стенок. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело. Не обращая на нее внимания, я вцепился в ограждение изо всех сил - и рывком подтянулся, встав на ноги.

   Ветер побесновался еще минуту - и утих, опустевший. Лишенный надежды.

   Ильмере ушла.

   - Цел? - грубо спросил Нэльвё и развернул меня, стоящего в пол-оборота, к себе.

   - Да, - не сразу сообразив, что он спрашивает, ответил я.

   - На тебе лица нет.

   - Цел, но чувствую себя отвратительно, - уточнил я. И, собрав последние силы, выдавил из себя слабую улыбку: - Все в порядке, правда. Просто... немного нехорошо. Я прилягу?

   Он смерил меня долгим, пронзительным взглядом, и, помедлив, все же разжал пальцы, предупредив:

   - Уже скоро прибудем.

   - Да, я помню.

   Я, цепляясь за перила, шаткой походкой направился к занятому нами месту. Все кружилось перед глазами, точно в тот единственный раз, когда я угодил в шторм. Как давно это было, Всевышняя! Кажется, тысячу жизней назад.

   Доковыляв, я бросил короткий взгляд на испуганную и непривычно молчаливую Камелию. Ударом ей рассекло скулу. Нэльвё пытался ухватить девушку за подбородок и развернуть к себе, чтобы исцелить царапину, а она почему-то упиралась изо всех сил.

   Я опустился на дощатый пол, вытянулся - и только тогда разжал пальцы. Пол больше не казался мне жестким: настолько было все равно. Хотелось одного - забыться.

   В этот раз я не слышал ни напевов, ни на успокаивающих убаюкиваний волн. Стоило закрыть глаза, как я провалился в сон, короткий, но крепкий.

Глава 7

   Казалось, я только-только сомкнул глаза - и тут же проснулся от легкого прикосновения. За это время закатное небо успело выцвести до грязно-серого, а вода, озаренная золотом утонувшего в ней солнца - погаснуть.

   - Прибыли, - негромко сказал Нэльвё, убирая руку с моего плеча. Я кивнул и нехотя, превозмогая оставшуюся после сна слабость, поднялся.

   Чувствовал я себя странно: все болело, но общее состояние как будто улучшилось. Голова, во всяком случае, больше не норовила взорваться от каждого звука.

   Я настороженно покосился на Нэльвё, заподозрив, что без его участия здесь не обошлось, но вопрос попридержал.

   Камелия уже вывела свою кобылицу на берег и теперь ждала нас, трепетно прижимая к себе чудом уцелевший в сумятице бегства чемоданчик. Я перекинул сумки через круп Стрелочки и взялся за поводья. Несчастная кобыла, всласть "налюбовавшаяся" изнанкой мира, теперь постоянно всхрапывала и нервно приплясывала. Я хотел поделиться с ней спокойствием и уверенностью, но не рискнул: любое, даже такое маленькое и скромное волшебство отнимало силы, а их у меня почти не осталось. Поэтому я только сочувственно погладил ее по узкой мордашке, и зашептал, уговаривая успокоиться:

   - Тише, тише...

   В вечернем воздухе разлилось то сладкое беззвучие, которое может быть только на исходе дня. Тихо переругивались об оплате паромщики и путники. Негромко шептались воды, обнимая потемневшие доски. Тихонько вздыхали заросли ракиты и камыша, покачиваясь в такт ленивым, уже сонным порывам ветра.

   Хрустальная ясность вечера разбилась одним-единственным словом.

   - Мастер...

   Мне отчаянно захотелось провалиться сквозь землю от этого тихого и робкого сейчас голоска.

   - Камелия, не стоит.

   Я не хотел слышать того, что она мне скажет, не хотел ничего говорить в ответ. Не хотел - и не собирался, готовый пойти на откровенную грубость.

   - Мастер, простите за то, что случилось тогда, в городе... Это было... ужасно глупо, я понимаю! И я... больше я не допущу такой ошибки, правда! Обещаю!

   - Камелия, это не ошибка, - перебил я, не дослушав: от ее нелепых, неправильных слов во мне вспыхнуло раздражение. - Наоборот, это - правильно, и никак иначе! Правильно не причинять другим боль, правильно не подчинять других своей воле. Но иногда приходится поступаться этой "правильностью". Например, когда тебя пытаются убить. Но если вы не можете...

   - Я могу! - воскликнула она, звонко и ясно, с детским упрямством, не услышав ничего из того, что я сказал. - Знаю, что могу. И смогу! Мне... ужасно жаль. Правда! Все случилось слишком быстро, и я...

   - А в следующий раз все произойдет медленно? - плюнув на все и перестав смягчать, едко спросил я: - Дело ведь не в этом!

   - В этом!

   - Тогда почему раньше Вы видели причину в другом? - холод моего голоса окатил ее, словно перевернутый ушат воды. Камелия замерла, сначала побледнев, а потом вспыхнув от стыда. - Вы не можете причинять боль, Камелия. Или, нет: не "не можете", а не хотите. Поймите это и признайте. И подумайте вот о чем: из-за того, что нам угрожала смертельная опасность, а вы промедлили и отказались вмешиваться, я вынужден был причинить боль еще и вам - хотя не хотел этого. Сделай Вы все сразу, как подобает, этого можно было бы избежать. Попустительство злу - гораздо больший грех, чем его уничтожение. Это - неизбежность.