Смена климата (СИ) - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 56

Грань между ними бывает слишком тонка. И порой, чтобы не ошибиться, лучше не слушать ни то, ни другое.

Он обошел дом, насколько это было возможно с учетом мин и натянутой повсюду проволоки — растяжек, как называл эти ловушки Хиндсаклер. Приоткрыл пошире подвальную дверь, до того рассохшуюся и перекошенную, что ее скрип, наверное, услышали даже спящие Онезим и Даниэла. Хорошо, если не Слуги, обыскивающие периметр вокруг Бакеда. Лестница тоже оказалась подобна фортепианной клавиатуре — каждая ступенька издавала звук в своей тональности, и было чудом, что Франсуа удалось спуститься в подвал, а не рухнуть туда вместе с музыкальными обломками.

В пустой подвал. Где, как и во всем доме, не было ни следа вампира, ни намека на призрака, о котором Франсуа все время забывал.

Попеняв себе за забывчивость, он, все же, сошел с лестницы, чтобы провести тщательный осмотр. Правила есть правила, в любом деле необходимы последовательность, обстоятельность и… внимательность. Пыль и мусор у стены под лестницей — на них будто лежало что-то. Ткань, брезент, спальный мешок? Что-то, что постелили, а потом забрали, смазав пыль, смахнув мелкие камушки и песок.

— Привет, — вполголоса произнес кто-то за спиной, — может объяснишь, с хрена ли ты такой смелый, что пришел без оружия?

Вампиры спят днем, но скрипучая дверь и скрипучая лестница разбудили бы даже настоящего мертвеца, что же говорить о не-мертвых, чей сон в заминированном доме, в окружении врагов и без того был некрепким? И никаких призраков. Мальчишка из плоти и крови, белоголовый, взъерошенный, еще и с подведенными глазами. Несмотря на пистолет в руке, несмотря на черный кожаный плащ, подбитые металлом ботинки и весь вид, кричащий о том, что этому молодому человеку самое место в вожаках какой-нибудь банды, первое, о чем подумал Франсуа, когда обернулся и увидел юношу — о том, что надо бы отправить его умыться и причесаться. Воображение немедленно одарило картинкой наиболее вероятной реакции на этот совет, и Франсуа прикусил язык. Он не за тем пришел сюда, чтобы получить пулю.

И он по-прежнему не видел Намик-Карасара. Тот был где-то здесь, скрытый «туманом». Выжидал. Не убил сразу, уже хорошо. А раз призрак… как его имя? Даниэла говорила, мальчика зовут Занозой? Раз Заноза начал разговор, значит, не убьют и дальше. Если только не провоцировать. Про умывание и расческу лучше забыть навсегда.

— Мое имя Франсуа Энбренне, — Франсуа слегка поклонился, — я старший из Слуг Онезима. И я отослал из города всех остальных, чтобы вы и мистер Намик-Карасар могли беспрепятственно встретиться с моим господином.

— А я Заноза, — пистолет исчез, Франсуа не успел заметить движения, но в этом не было ничего особенного. Вампиры есть вампиры. — И я хочу подробностей. Слуги Онезима мешают ему встретиться с нами? Это как-то странно. В то, что он сам не хочет встречаться и, на всякий случай, приказал нас угробить, поверить гораздо проще. Но тогда получается, что вы, мистер Энбренне, нарушаете его приказ, и это тоже дофига странно. Так что рассказывайте по порядку, что за дерьмо тут творится… — он замолчал, и, вдруг улыбнувшись, добавил: — пожалуйста.

Эта улыбка и эта вежливость оказались неожиданней выстрела. Не дайны — Франсуа отнюдь не проникся к мальчишке расположением, и вид того по-прежнему вызывал лишь желание привести его в порядок. Нет, не дайны. Просто улыбка и просто вежливость.

И… обращение на «вы». От вампира к Слуге.

«Дофига странно» — повторил про себя Франсуа. И не смог не согласиться.

Оказалось, что Заноза умеет слушать. Он не перебивал, почти не задавал вопросов, смотрел внимательно и серьезно. Может быть, тому, кто не привык к вампирам, взгляд его показался бы слишком пристальным, но Франсуа знал: ощущение это вызвано тем, что мертвые не моргают, если только не хотят выдать себя за живых. И о том, что юноша странно и угрожающе выглядит, уже не думалось. Франсуа рассказывал свою историю в первый раз за… за всю жизнь. Он хотел рассказать об Онезиме, изложить самую суть, чтобы Заноза и невидимый, но наверняка слушающий их Намик-Карасар поняли, почему его господин нуждается в спасении и как его можно спасти, а вместо этого сам не заметил, как стал рассказывать все. С самого начала. С шестнадцатого века от Рождества Христова, когда они оба, и он, и Онезим, были еще живы, были молоды и полны нелепых надежд и неоправданной веры. Они надеялись подарить человечеству бессмертие и счастье, и верили, что способны на это.

— Magnum Opus[26], — сказал Заноза негромко.

— Да. Magnum Opus.

Франсуа давно смирился с тем, что между алхимией и шарлатанством поставлен знак равенства. Когда он родился, людей, сознававших суть великой науки, почти не осталось. Сейчас же лишь он один пребывал в числе живых. И то, что юноша перед ним понял, о чем он говорит, было удивительно. Внешность обманчива? Или об алхимиках и натурфилософах стали снимать фильмы и рисовать комиксы?

Онезим — младший из них двоих, неугомонный мечтатель — всегда был полон идей. Полагался на интуицию больше, чем на правильно поставленные эксперименты, считал эмпирический подход напрасной тратой времени и пытался воплотить все замыслы одновременно. Франсуа, старший, менее умный, но куда более последовательный, поверял идеи практикой, придавал смутным замыслам четкие очертания, систематизировал эксперименты и создавал рецепты, которыми могли воспользоваться другие. Братья не по крови, но по духу, они были неразлучны в жизни и остались вместе в смерти, когда Онезим, вечно летящий вперед, не оглядываясь, не думая о последствиях, принял афат от одного великого, мертвого мудреца.

Франсуа отказался. Не смог донести до Онезима, что такое бессмертие — не то же самое, что Воскресение, но сам понимал это отчетливо и ясно, и приходил в ужас при одной мысли о том, чтобы стать не-мертвым. Он, за свое умение объяснять, получивший прозвище Толкователь[27], не сумел спасти друга от рокового шага и не нашел в себе сил умереть, чтобы остаться равным. Но и покинуть Онезима не мог. Франсуа принял в дар его кровь и стал его Слугой.

Они не представляли себя друг без друга, неразлучные с юности, не знавшие размолвок ни из-за женщин, ни из-за денег, ни из-за разных путей в науке. Так было четыреста лет назад, так оставалось и сейчас. Но в конце восьмидесятых годов прошлого века Онезим выпил кровь демона.

— Он стал меняться, — Франсуа впервые говорил это вслух кому-то, кроме самого Онезима, и ожидал, что почувствует себя предателем. Но вместо этого появилось ощущение, будто он вскрыл загноившуюся рану. — Меняться внешне, превращаться в чудовище, в то, чего не измыслил бы и Босх. Перемены происходили постепенно, и тем были страшней. Мы ждали — Онезим верил, а я надеялся, — что каждый новый этап — последний. Но вид его становился все ужасней, и, в конце концов, изменения затронули душу. Надо быть святым, чтобы превратившись в нечистую тварь, сохранить чистое сердце. А святые не становятся вампирами.

— И теперь он травит своей кровью других? Хочет изуродовать все, до чего способен дотянуться?

— Изуродовать. Осквернить. Сделать подобным себе.

Онезим стал чудовищем внешне. Те, кто причащался его крови, превращались в чудовищ внутри. Они избавлялись от голода, исцелялись от проклятия, вынуждающего пить кровь, больше того, они, скорее всего, подобно Онезиму, обретали неуязвимость для оружия и огня, и даже для солнца. Солнце и огонь жгли их тела, причиняли мучения, но не убивали. Оружие же и вовсе не могло повредить. Однако платой за исцеление становилась потребность убивать. Каждое второе полнолуние им необходимо было отнять жизнь у разумного существа. Не обязательно наделенного душой — в жертву годились и люди, и феи — но непременно живого. Необходимо было отнять чужую жизнь, чтобы продлить свое существование. И голод, который испытывали эти несчастные, когда подходил их срок, был так же невыносим, как голод вампиров, лишенных крови.