Вокруг Кремля и Китай-Города - Сутормин Виктор Николаевич - Страница 42

Так получилось, что ещё в годы учёбы Барановскому довелось принять участие в реставрации Свято-Герасимова Троицкого монастыря в Болдине, за что он был удостоен медали Российского археологического общества.

П. Д. Барановский. Фото 1930-х годов

Кто мог знать тогда, в 1912 году, что реставрация скоро потребуется очень и очень многим памятникам истории…

С началом Первой мировой войны Барановского призвали в армию в качестве военного инженера. Вдоволь навидавшись разрушенных храмов, он понял, для чего стал строителем. Оставалось получить второе образование, и в 1918 году будущий реставратор защищает диплом по искусствоведению и становится преподавателем МГУ.

В Советской России заниматься реставрацией было катастрофически трудно. Революционные лозунги гремели в ушах советских граждан, и для них само слово «реставрация» звучало уже как-то контрреволюционно. «Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем…» Если даже «Интернационал», то есть государственный гимн, ставит вопрос именно так, то о какой реставрации вообще может идти речь, товарищи?

Но случилось так, что уже в 1918 году нашёлся объект, реставрировать который большевики не отказались, причём именно по идеологическим причинам. В Ярославле произошло контрреволюционное восстание, оно было подавлено, и город сильно пострадал в результате боёв. Реставрировать Спасо-Преображенский монастырь и Митрополичьи палаты большевикам не так уж нужно было – но они это сделали в качестве политического хода: контра разрушила, а мы восстановим. Так что Комиссариату имуществ республики и Наркомпросу предложение Барановского о спасении повреждённых памятников архитектуры пришлось кстати.

Однако резолюция на документе не так уж много значит в стране, где промышленность не работает и поэтому ничего нигде не достать. Мотаясь по комиссиям и комитетам, Пётр Дмитриевич познакомился с Игорем Грабарём – художником, проводившим реставрационные работы в Кремле. Тот через заведующую музейным отделом Наталью Седову, по удачному совпадению оказавшуюся женой председателя Реввоенсовета республики Льва Троцкого, помог добыть на военных складах дюжину больших брезентовых чехлов. Сделанные из них заплаты в стенах и крышах монастырских зданий позволили спасти храмовую живопись – приближалась осень и от сырости фрески непременно погибли бы.

Закончив реставрационные работы, Барановский вернулся в Москву. Игорь Грабарь включил его в состав Кремлёвской реставрационной комиссии; как сотрудник этой комиссии, Пётр Дмитриевич получил жильё на Софийской набережной и жадно окунулся в работу.

Результаты поражали: в 1923 году он обнаружил в центре Москвы забытый дворец! Покрытый толстым слоем штукатурки, двухэтажный дом выходил фасадом на Охотный Ряд и выглядел настолько невзрачно, что никто не мог узнать в нём дворец князя Василия Голицына, фаворита царевны Софьи. Пять лет потребовалось Петру Барановскому, чтобы вернуть столице роскошный образец московского барокко, а заодно восстановить стоявшую рядом домовую церковь Параскевы Пятницы. Там же, чуть ближе к Тверской, были обнаружены и отреставрированы палаты И. Б. Троекурова, построенные в конце XVII века.

Палаты князя В. В. Голицына в Охотном Ряду в процессе реставрации, 1919. В правом углу – палаты Троекуровых

Спасать от большевиков-богоборцев храмы было труднее всего. Впрочем, приём отыскался быстро: новая власть вела наступление на религию, но с культурой пока ещё не воевала, поэтому превращение церкви в музей сразу выводило её из-под удара. В Наркомате просвещения Барановский пробил идею создания музея русской архитектуры и одним этим выстрелом убил двух зайцев – теперь ему было куда перевозить и где сохранять памятники деревянного зодчества, но главное, охранную грамоту получила территория музея, а располагался он в подмосковной усадьбе «Коломенское».

Отныне можно было не волноваться за судьбу бывшей резиденции царя Алексея Михайловича со знаменитой шатровой церковью Вознесения, построенной Василием III после рождения долгожданного сына, будущего Ивана Грозного… Сюда Пётр Дмитриевич перевёз из Архангельска домик Петра I, башни из Сумского и Братского острогов и другие постройки числом более двадцати. Это притом, что в музее поначалу работало всего три человека: директор П. Д. Барановский, завхоз и сторож.

Но чем дальше, тем сильнее работа делалась похожей на сражение с гидрой: отсекаешь одну голову – вырастают три новых. Обнаружив надгробие Андрея Рублёва в Свято-Андрониковом монастыре, который уже начали сносить, Барановский обратился за помощью к Грабарю, и они вместе предложили создать на базе монастыря музей древнерусского искусства. Пока шла канцелярская волокита, надгробие было уничтожено, а позволения на создание музея ждать пришлось лет пятнадцать.

В 1929 году приняли решение о сносе Чудова монастыря в Кремле, и Барановский был последним, кто входил в него перед взрывом. Всем было плевать на реставраторов и на их работу: бережно снятую накануне фреску даже унести не дали, никого не пропустили к оцепленному зданию. Но Пётр Дмитриевич всё-таки прорвался и успел вынести оттуда мощи митрополита Алексия.

Потом настал черёд Параскевы Пятницы и палат Голицына – на их месте решили возвести здание Совета труда и обороны (впоследствии дом № 2 по Охотному Ряду занимали Совнарком, Госплан, а теперь в нём располагается Государственная дума).

В 1930 году большевики занялись реконструкцией Красной площади, и горком партии принял решение о сносе Иверских ворот и Казанского собора. Барановский и Грабарь позвали на подмогу знаменитого архитектора А. В. Щусева и профессора Н. П. Сычёва, пробились на приём в Кремль и попытались объяснить Кагановичу, что назначенные к сносу объекты являются уникальными с точки зрения эстетики. «А моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов шести районов Москвы одновременно вливались на Красную площадь!» – таков был ответ Кагановича.

Вот так, товарищи. Идите и не мешайте строить новую жизнь!

Храм Параскевы Пятницы в Охотном Ряду, на заднем плане – «Националь». Фото 1910-х годов

Иверскую часовню снесли, но с Казанским собором пока медлили, и это давало какую-то надежду. Снова стало возможным ненадолго покидать Москву и продолжать свою миссию. Забот всё прибавлялось. На Ильинке разбирали церковь Николы Большой Крест, и надо было хотя бы какие-то части архитектурного декора перевезти в музей, а ещё с Белого моря в Коломенское доставили наконец деревянную крепостную башню, за год до того бережно разобранную, чуть не погибшую вместе с севшей на мель баржей, едва не пущенную на дрова в Архангельске, но всё же доехавшую до Москвы.

Едва успел Барановский погрузиться в эти дела, как забыть о них заставила новая беда: сообщили, что принято решение уничтожить храм Василия Блаженного.

И вот тут чаша терпения переполнилась. Если допустить это, тогда и вся остальная работа утратит смысл. Барановский стоял у последней черты, где терять уже нечего. И неважно, что силы неравны, – значит, больше нет запрещённых приёмов!..

В опасной близости от Кремля… Фото 2011 года

Рассказывали, что Пётр Дмитриевич явился в Моссовет и поклялся, что покончит с собой, если собор будет уничтожен. (Вполне возможно, но не от Моссовета зависело решение.) Существует и другая легенда, будто бы Барановский ночью пробрался в заминированный храм и заперся изнутри, а приехавшим наутро сапёрам сказал: «Взрывайте вместе со мной». (Это вряд ли, потому что высадить двери сапёры смогли бы одной тротиловой шашкой.) Говорили, что он встал на колени перед собравшимся Центральным комитетом. (Думаю, смог бы, если б верил, что это подействует.) Скорее всего, он просто послал Сталину телеграмму такого содержания, что великий вождь советского народа изменил своё решение – и храм уцелел.