Сент-Ив. Принц Отто - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 33

И притом бежать так скоро мне вовсе не выгодно. Ведь если долго бежать, непременно куда-нибудь прибежишь. За любым поворотом можно очутиться у ворот какого-нибудь сквайра Мертона, либо посреди деревни, где полицейский трезв, или прямо напороться на ночную стражу. Что — ж, пока не поздно, я должен от него отделаться, иного выхода нет. Я огляделся: место словно бы подходящее — нигде ни огонька, ни дома, одни только сжатые нивы, поля, вспаханные под пар, да редкие низкорослые деревья. Я остановился и при свете луны бросил на своего преследователя гневный взгляд.

— Ну, довольно глупостей! — сказал я.

Он поворотился и поглядел мне прямо в лицо, — был он очень бледен, однако явно не струсил.

— Совершенно с вами согласен, — сказал он. — Вы испытали меня в беге; можно еще испытать меня в прыжках в высоту. Это все равно. Так ли, эдак ли, конец будет один.

— Надеюсь, вы понимаете, каков будет этот конец! — сказал я. — Мы с вами здесь одни, час поздний, и я исполнен решимости. Вас это не пугает?

— Нет, — отвечал он, — нисколько. Я не умею боксировать, сэр, но если вы полагаете, что имеете дело с трусом, вы ошибаетесь. Быть может, если я объявлю вам с самого начала, что у меня есть оружие, это упростит дело.

Быстрее молнии я сделал ложный выпад — будто метил дубинкой ему в голову; но он столь же мгновенно отступил, и в руках у него блеснул пистолет.

— Довольно, мистер беглец! — сказал он. — Я вовсе не желаю идти из-за вас под суд за убийство.

— Клянусь честью, и я тоже! — сказал я, опустил дубинку и поглядел на него с некоторым даже восхищением. — А знаете, — продолжал я, — вы упустили из виду одно обстоятельство: ваш пистолет вполне может дать осечку.

— У меня их два, — возразил он, — никогда не пускаюсь в путь, не прихватив с собою пару этих верных псов.

— Честь вам и слава, — сказал я. — Вы способны позаботиться о себе, а это немалое достоинство. Но, господин хороший, давайте взглянем на сей предмет беспристрастно. Вы не трус, я тоже; оба мы люди здравомыслящие; у меня есть веские причины — неважно, какие именно, — никого не посвящать в свои дела и путешествовать в одиночестве. Теперь подумайте сами, похоже ли, — что я стану и дальше все это терпеть? Похоже ли, что я и дальше стану терпеть ваше упорство и — уж извините — чрезвычайно дерзкое ingйrence[27] в мои частные дела?

— Опять французское словечко, — невозмутимо заметил он.

— А, да подите вы к дьяволу вместе с вашими французскими словечками! — воскликнул я. — Похоже, что вы сами француз!

— У меня было немало случаев обогатить свои познания, и я их не упустил, — пояснил он. — Немного найдется людей, которые лучше меня были бы знакомы со сходством и различиями особенных оборотов и выговора сих двух языков.

— А вы, оказывается, умеете разговаривать и высоким стилем!

— О, я понимаю, с кем имею дело, сэр, — отвечал он. — Я знаю, как разговаривать с бедфордширскими крестьянами, и, надеюсь, знаю, как приличествует изъясняться в обществе человека образованного, какового вижу в вашем лице.

— Так ежели вы почитаете себя за джентльмена… — начал я.

— Прошу прощения, — перебил он, — я вовсе этого не утверждал. С титулованными господами и дворянами меня связывают одни только дела. Сам же я человек простой.

— Бога ради, — воскликнул я, — рассейте же мои сомнения! Заклинаю вас, откройте, кто вы и чем изволите заниматься.

— У меня нет причин стыдиться своего имени, сэр, или своих занятий; — отвечал он. — Томас Даджен, конторщик мистера Дэниела Роумена, лондонского стряпчего, к вашим услугам. Наш адрес: Хай Холборн-стрит, сэр.

Лишь по тому, какая огромная тяжесть свалилась с моих плеч при этих его словах, я понял, до чего был прежде напуган. Я отшвырнул палку.

— Роумен? — вскричал я. — Дэниел Роумен? Этакий старый скряга, краснолицый, с большой — головой и одевается точно квакер? Дайте я вас обниму, друг мой!

— Эй, не подходите, — сказал Даджен, однако в голосе его уже не было прежней твердости.

Но я и слушать не стал. Недавнего страха как не бывало, и я разом ожил, словно все прочие опасности тоже остались позади, словно пистолет, все еще направленный на меня, был не грознее саквояжа, который Даджен держал в другой руке и теперь выставил вперед, как бы преграждая мне доступ к своей особе.

— Не подходите, буду стрелять! — крикнул он. — Ради бога, остерегитесь! Мой пистолет…

Он мог кричать до хрипоты. Хотел он того или нет, я крепко обнял его, прижал к своей груди, я принялся целовать его уродливую рожу, как никогда и никто ее, верно, не целовал и целовать не станет; даже шляпа с него слетела и парик сбился на сторону. Он что-то жалобно блеял в моих объятиях, словно овца в руках живодера. Оглядываясь назад, я понимаю, что все это было безрассудно и нелепо сверх всякой меры: я повел себя как безумный, когда кинулся обнимать Даджена, он же был поистине глуп, что не выстрелил в меня, едва я приблизился. Но все хорошо, что хорошо кончается; или, как поют и насвистывают в наши дни на улицах:

Есть милый херувимчик, высоко он сидит

И горемыку Джека заботливо хранит.

— Ну вот! — молвил я, несколько ослабив объятие, но все еще держа его за плечи. — Je vous ai bel et bien embrassй[28] — и это, как сказали бы вы, опять французское выражение.

Вид у Даджена был невообразимо жалкий и растерянный, парик съехал набок, закрывая один глаз.

— Веселей глядите, Даджен. Пытка окончена, больше я не стану вас обнимать. Но прежде, всего, бога ради, спрячьте пистолет. Он уставился на меня, точно василиск; уверяю вас, рано или поздно он непременно выстрелит. Вот, возьмите вашу шляпу. Нет, уж позвольте мне самому водрузить ее на место, а прежде нее — парик. Никогда не допускайте, чтобы обстоятельства, даже самые крайние, мешали вам исполнить ваш долг перед самим собой. Ежели вам более не для кого наряжаться, наряжайтесь для господа бога!

Поправьте свой парик вы,

Чтоб плеши не сверкать,

И не гнушайтесь бритвы,

Штанов и сюртука!

— Нуте-ка, попробуйте за мною угнаться! Все, в чем состоит долг джентльмена перед самим собою, вместить в одно четверостишие! И заметьте, я по призванию отнюдь не бард и вирши сии излились из уст простого любителя.

— Но, дорогой мой сэр! — воскликнул он.

— Но, дорогой мой сэр! — эхом отозвался я. — Я никому не позволю остановить поток моих рассуждении. Извольте высказать свое мнение о моем четверостишии, не то, клянусь, мы поссоримся.

— Право же, вы завзятый оригинал! — сказал Даджен.

— Вы не ошиблись, — отвечал я. — И сдается мне, мы с вами достойная пара.

— Что ж, — с улыбкой сказал он, — надеюсь, вы оцените если не за смысл, то за поэтичность такие строки:

Достоинство и честь — вот мера человека,

Иное ж — блеск пустой и мишура от века!

— Э, нет, так дело не пойдет — это же Поп! Это вы не сами сочинили, Даджен. Поймите, — продолжал я, ухвативши его за пуговицу, — первое, что требуется от поэзии, — это чтобы она была вашим кровным детищем, да, милостивый государь, кровным. Грудь мою распирает вдохновение, ибо — говоря начистоту и несколько изменяя высокому слогу — я чертовски рад тому, как обернулось дело. И, осмелюсь сказать, если вы не против, по-моему, вы тоже рады. Да, а propos, позвольте задать вам один нескромный вопрос. Строго между нами, случалось вам хоть раз стрелять из этого пистолета?

— А как же, сэр, — отвечал он. — Даже два раза… только по птичкам, по завирушкам.

— И вы стали бы стрелять в меня, кровожадный вы человек? — воскликнул я.

— Если уж вы об этом заговорили, — отвечал Даджен, — так ведь и вы не слишком осторожно размахивали своей палкой.