Сердца четырех - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 32

— Значит, по-вашему, Сталин — мерзавец, а не великий реформатор?

— Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте — реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны — явление мировое и интернациональное, с другой — русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.

— Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.

— О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.

— И все-таки я Сталина ненавижу, — Штаубе выпил свой коньяк, — его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом — величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины — все это гениально, здорово, но…

— Но проводить это в конце 20-х — абсурдно! — усмехнулся Ребров.

— Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…

— А потом уже — грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом — война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза — и коллективизация…

— А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь — самотеком! А вы ругаете Бисмарка!

— Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.

— Поразительно! — Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.

— Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?

— Обтростон, — ответил Ребров после непродолжительного раздумья.

Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.

— Свердловск, — Штаубе посмотрел в окно.

— Вы и здесь были?

— Ни разу! — засмеялся Штаубе, — 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!

— За дорогу, длиной в 66 лет?

— За нее! — Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. — Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?

— Меня наоборот — угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?

— А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.

— Сколько?

— 4, 7. Корень не виден.

Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:

— Что ж, в таком случае и выпить не грех.

В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:

— С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!

— Ничего, в другой раз… — хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.

— А это что за река? — Сережа посмотрел с верхней полки.

— Иртыш.

— А почему она не замерзла?

— Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика вам еще чаю принесу.

Она вышла, громко хлопнув дверью.

— Как здесь топят жарко! — Ольга откинула одеяло, потянулась.

— Жар костей не ломит, Оленька, — сидя на диване, Штаубе налил в стакан чаю, отхлебнул. — Ах, славно.

Ребров оделся, достал свой «дипломат», открыл, понюхал пакет с частью груди Леонтьева.

— Что, протухла? — спросил Штаубе.

— Нет. Все в порядке, — Ребров убрал «дипломат», взял полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. — После завтрака бросим на малой разметке. Сережа — разводящий.

Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта Ольга раскладывала на столе пасьянс «Могила Наполеона», Ребров курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал вслух из «Князя Серебряного»:

— Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите — неплохая кухня.

— Не сложилось, — Ольга стала собирать карты.