Первый субботник - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 15

Он почесал грудь, оглянулся по сторонам. Постояв немного, взял бутылку и сполз в яму.

Несколько земляных комьев упали на грудь Наташи. Санька снял их, пристроил бутылку в углу и склонился над трупом:

– Наташ… ты это… я тут… это…

Он облизал пересохшие губы и зашептал:

– Наташенька… я ведь тебя люблю… люблю… я щас…

Он стал снимать с нее жакет. С него посыпались редкие насекомые.

– Сволочи, бля… – пробормотал Санька.

Разорвав жакет в руках, он содрал его с окостеневшего трупа.

Потом разорвал и снял юбку.

Внизу была заплесневелая ночная рубашка.

Санька разодрал ее и выпрямился, осветив бледное тело.

От шеи до низа живота по нему тянулся длинный разрез, перехваченный поперек частыми нитками. В разрезе копошились черви. Грудь казалась не по-женски плоской. В пупке свилась мокрица. Темный пах выделялся на фоне бледно-синего тела.

Санька взялся за покрытую пятнами ногу, потянул.

Она не поддавалась.

Он потянул сильнее, упершись в гроб и ткнувшись спиной в стенку ямы. Что-то затрещало в животе трупа, и нога отошла.

Санька зашел справа и потянул за другую.

Она поддалась свободно.

Санька выпрямился.

Наташа лежала перед ним, растопырив ноги.

Он опустился на колени и стал трогать ее пах.

– Вот… милая моя… вот…

Пах был холодным и жестким. Санька стал водить по нему пальцем. Неожиданно палец провалился куда-то. Санька вытащил его, посветил. Палец был в мутно-зеленой слизи. Два крохотных червячка прилипли к нему и яростно шевелились.

Санька вытер палец о штаны, схватил бутылку и вылил водку на пах:

– Вот… чтоб это…

Потом быстро накрыл верхнюю часть трупа белой материей, приспустил штаны и лег на труп.

– Милая… Наташенька… вот так… вот…

Он стал двигаться.

Член тяжело скользил в чем-то холодном и липком.

– Вот… Наташенька… вот… вот… – шептал Санька, сжимая плечи трупа.

– Так… вот… вот… вот…

Через пару минут он закряхтел, заерзал и замер в изнеможении:

– Ой бля…

Полежав немного на накрытом трупе, Санька медленно встал, посветил на свой член. Коричневато-зеленая слизь на нем перемешивалась с мутно-белой спермой.

Санька вытер его простыней, натянул штаны.

Выкинув наверх лопату, с трудом выбрался сам. Наверху он отдышался и покурил, бродя по кладбищу. Потом бросил в яму крышку гроба, взял лопату и стал забрасывать землю.

В деревню он вернулся в четвертом часу.

Когда стал перелезать через прясла, спавшая во дворе Найда залаяла, побежала в огород.

– Свои, – проговорил Санька и собака, радостно заскулив, бросилась к нему.

– Свои, свои, псюша… – он потрепал ее, прошел к сараю и поставил лопату на место.

Собака юлила вокруг, шурша травой, задевая за его ноги теплым телом.

– Пошла, пошла… – пнул ее Санька и, подойдя к окошку, громко постучал.

В избе вспыхнул свет, выглянуло заспанное лицо матери.

– Мам, эт я, – улыбнулся Санька.

Мать покачала головой и скрылась.

Посвистывая, Санька двинулся к крыльцу. Лязгнула задвижка, дверь отворилась.

– Ты хде шлялся-то? Обнахлел совсем…

Санька поднялся на крыльцо:

– Да на танцах. Чо шумишь.

– Ни днем, ни ночью спокоя нету! Закрый сам.

Она скрылась в сенях.

Заперев за собою дверь, Санька прошел в горницу. Постояв в темноте, зачерпнул из ведра воды, выпил. Подошел к столу, вынул хлеб из-под скатерти, пожевал. Посмотрел в окно.

– Ты ложитца будешь, аль нет?! – заворочалась на печке мать.

– Да щас, спи ты.

Санька постоял, жуя хлеб, потом снял с комода отцовскую трехрядку и осторожно двинулся к двери.

– Куды опять?

– Да щас, мать, ну чо ты…

Он прошел на двор, прошлепав по грязи, отворил калитку и оказался на пасеке.

Здесь пахло воском и яблоками.

Санька пробрался меж яблонями и сел на узкую шаткую лавочку, прямо напротив четырех ульев. Прохладный ветерок прошелестел по листьям, качнул стоящую поодаль рябинку. Санька развернул меха и прошелся по кнопкам:

– К сожалеееенью день рождеееенья только раааз в гоооодууу.

Пальцы не слушались.

Он пиликал, склонив голову к гармошке. Меха пахли старой кожей и нафталином.

Прибежала Найда, осторожно понюхала гармонь.

Санька прогнал ее и заиграл погромче:

– Хлеба налееево, хлеба напрааавооо…

Но пальцы снова не послушались, гармошка фальшиво попискивала в темноте.

Санька посидел, вздыхая и крутя головой.

Потом вдруг замер, улыбнулся и посмотрел на небо. Молодой месяц в окружении звездной россыпи висел над пасекой. Санька опять улыбнулся, будто вспомнив что-то, зябко передернул плечами и взялся за гармонь.

На этот раз она ответила стройной мелодией.

Санька сыграл вступление и пропел, медленно растягивая слова:

Он сжал меха и прислушался. На деревне стояла полная тишина.

Вскоре запели первые петухи.

Разговор по душам

– Хозяин дома? – громко позвал Мокеев, входя в распахнутую калитку просторного палисадника.

В приоткрытом окне добротного деревенского дома показалась немолодая женщина в пестром платке, прищурясь глянула и скрылась. Мокеев взошел на крыльцо, миновал сени с недавно обновленным полом, потянул за кованую ручку двери и ступил в горницу.

Хозяйки в доме не было. Справа стояла большая русская печь, слева массивный дубовый стол. Жестяные ходики в виде кошачьей морды громко тикали. В дальнем углу разместился широкий, окованный железом сундук.

Женщина быстро вернулась:

– Он на дворе дрова рубит. Щас придет. Садитеся.

Мокеев опустился на лавку, поставил рядом сумку.

– А вы из правленья, что ль? – спросила женщина, наливая щи из котла в глубокую тарелку.

– Да нет, не из правления, – улыбнулся Мокеев. – Я из областной газеты.

– Это из какой же? – она испуганно посмотрела на него.

– Из «Зари».

– Правда?! – она широко улыбнулась. – Так мы ж ее и выписываем!

– Вот и хорошо.

Дверь отворилась.

Вошел широкоплечий седоволосый мужчина в голубой рубахе с засученными рукавами. На загорелом лбу его блестели капельки пота.

Мокеев приподнялся:

– Здравствуйте, Иван Сергеич.

– Здравия желаю, – Коврижин шагнул к нему, крепко пожал протянутую руку. – Вы с комбината?

– Нет. Я к вам послан редакцией газеты «Заря». Мы скоро будем печатать материал о вашем совхозе. Вот приехал интервью у вас брать.

Коврижин улыбнулся:

– Интервью… сразу не выговоришь… вас как зовут?

– Глеб Вадимыч. Мокеев.

– Вот что, Глеб Вадимыч, давайте-ка пообедаем. Вы с дороги намаялись, да и я намахался…

– Спасибо… но я завтракал недавно…

– Да знаю я, как вы в городе завтракаете. Хлеб с маслом, да кофий! Садитесь, садитесь…

Мокеев сел за стол.

Коврижин сполоснул руки, вытер полотенцем и сел напротив:

– Добрались на своих двоих?

– Нет. Повезло. Водовоз ваш подвернулся.

– Гришутка?

– Да. А что ж автобус не ходит?

Коврижин хмыкнул:

– А черт их знает. То приедет, то нет. Не автопарк, а шарашкина контора какая-то…

Он прижал краюху хлеба к груди и стал резать большим кухонным ножом.

– И что, часто подводит автобус? – спросил Мокеев.

– Да не то что б очень, но бывает.

– А вы в райком напишите.

– Да не то что писали – были там. С председателем.

– Ну и что?

– Техники мало и людей. Вот какая штука. Работать в автопарке некому.

– Что, текучка кадров?

– Молодежь разбегается. В город едет, в большой. В районе им, видишь ты, – скучно…

Он положил хлеб на деревянный кружок и кивнул жене: