Норма - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 6

— Пойдет, конечно. Вон как заволакивает. Мокрая осень какая-то. Прошлый год сухая была. Картошку копали, одно удовольствие. Ни грязи, ни чего. А щас меси вон…

— А вы не копали еще?

— Какой там! Куда ж в такую грязь.

— Смотри, сгноишь.

— Да в эту субботу попробуем…

Свернули в переулок, подкатили в восьмиэтажной башне. Волга остановилась рядом, охранники вышли, озираясь, обступили лимузин. Шофер открыл дверцу, Николай Иванович выбрался, подхватив папку и шляпу. Рыжеволосый охранник открыл дверь подъезда.

Николай Иванович кивнул ему и пошел по серо-коричневой ковровой дорожке. Широкоплечий лифтер вышел из-за стола:

— Добрый вечер, Николай Иванович.

— Привет.

Подъехал лифт, разошлись двери.

Николай Иванович вошел, утопил кнопку "З", посмотрел на себя в зеркало. На этаже вышел, позвонил. Дверь открыла Лида.

— Привет, — Николай Иванович поцеловал ее в щеку.

— Привет, — она ответно поцеловала его. — Почему без шляпы ходишь? Франтишь? Я из окна видела. Заболеешь.

— Да я из машины только…

— Смотри, простудишься. Устал?

— Есть немного. А мать где?

— У Веры.

— Аааа…

— Ужинать щас будешь или после?

— Давай щас. Там хоккей в семь…

Лида помогла ему раздеться. Николай Иванович вынул из плаща норму:

— Отнеси на кухню.

— Что, долго заседали?

— С трех.

Она ушла на кухню, крикнула оттуда:

— Рыбный суп будешь или харчо?

Николай Иванович одел тапочки:

— Харчо.

Лида загремела тарелками.

Николай Иванович сходил в туалет, вымыл руки и, засучивая рукава рубашки, прошел сквозь бамбуковую занавеску — на кухню. Лида, напевая, резала балык:

— Садись, давай. Я Аньку отослала, а сама хозяйничаю.

— А что такое?

— А она простыла где-то. Сопливая вся.

— А… Поешь со мной?

— Нет, папочка, я обедала недавно. С мамой мы поели. А ужинать рано еще. Садись.

На столе дымился харчо, стояла бутылка «Мукузани», грибы, ветчина, паюсная икра в розетке.

Норму Лида выложила в блюдце.

Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал.

Лида разложила балык на тарелочке, вытерла руки о висящий на стене фартук, села напротив.

Николай Иванович неторопливо жевал норму.

— К Никитичу ездил? — Лида подперла подбородок рукой.

— Ездил.

— Ну и как? Освоился на новом месте?

— Да не очень… не справляется что-то. Только и новшеств, что ворота посеребрил…

— Ну, пыль в глаза пустить это он любит. А сам как?

— Тоже не важно. Опухший какой-то. Пьет наверно.

— Пьет, конечно. Сергея Петровича шофер рассказывал, как вез его пьяного с дачи.

Николай Иванович поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо:

— Ух ты, густое-то а…

— Ты балыка возьми, грибы вот…

— Я вижу, — он хлебнул раз, другой, налил вина, выпил и заел куском балыка. — Мать давно уехала?

— Часа в четыре. Да, чуть не забыла — тебе Николаич звонил.

— Так я ж перед отъездом говорил с ним.

— Ну, не знаю. Может, вспомнил чего. Знаешь как. Хорошая мысля приходит опосля.

— Тоже верно…

Николай Иванович хлебал харчо.

Лида встала, подошла к плите:

— А на второе Анька котлеты сбацала. Из индейки.

— Положи мне половинку.

— Чего так?

— Больше не хочу.

— А картошки?

— Тоже малость.

Он доел харчо. Лида поставила перед ним тарелку со вторым.

Николай Иванович подцепил картошку, прожевал, отложил вилку:

— Аааа… это он наверно насчет шестого… я щас…

Он встал, прошел через коридор и гостиную в кабинет, поднял трубку красного телефона без циферблата:

— Три семьдесят восемь… Алексей Николаич? Это Николай Иваныч. Тут мне Лидочка передала. Ага. Аааа… ясно… ну я так и думал… ага… ага… так… так… и что? Вот как? Ну так это ж их хозяйство, пусть они и решают. Конечно. Да и тебе волноваться на этот счет не надо. Пусть они волнуются. Сами заварили, сами пусть и расхлебывают. Точно. Точно. Конечно. Да. Конечно. Да. Седьмого. Точно. Под Архангельском сорвалось, так они решили здесь… да… так это получается — шило на мыло. Мне Федоров вчера докладывал… да… деньги убухали, а природа виновата. Да. Сначала на электронщиков валили, теперь на вечную мерзлоту. Да. Точно, а теперь, значит, Рябинкин виноват, он не предусмотрел! Нашли козла отпущения. Да. Конечно, он ведь ясно сказал, ты помнишь? Да. Нечего, конечно! А с ними я завтра поговорю, пусть они Рябинкина не трясут. Да. Пусть своих трясут. Да. Хорошо. Хорошо. Ладно, Алексей Николаич, до свидания…

Он положил трубку, посмотрел на часы и побежал в гостиную…

— Уююююю! Проворонил!

Включил телевизор, сел в кресло.

— Папа! Компот или чай? — крикнула из кухни Лида.

— Чай! — Николай Иванович шлепнул себя по коленкам.

Экран расплылся, зарябил цветами.

Судья показал вбрасывание в зоне ЦСКА. Кругов перелезал через бортик. Шалимов сидел на скамье штрафников, обматывая вокруг клюшки распустившуюся изоляцию.

По дороге купили «Каберне» и триста грамм «Мечты».

Бутылку с косо приклеенной этикеткой Сережа сунул в карман плаща, опустив туда же и руку. Кулек с конфетами Оля убрала в сумочку. Возле шашлычной перешли на ту сторону. Сережа взял Олю под руку, снял с ее непомерно длинного шарфа пожелтевший лист, протянул:

— Тебе на память.

— От кого? — Оля насмешливо улыбнулась.

— От осени, наверно.

— Спасибо.

Она взяла лист, сунула веточку в рот. Сережа шел, балансируя на бетонном бортике тротуара:

— Вообще с таким шарфом страшновато.

— Что, не нравится?

— Да нет, красивый. У Айседоры наверно был такой же.

— Странная аналогия.

— Ничего странного. Страшновато.

— Сереженька, сейчас нет открытых ландо. Так что не беспокойся.

— Зато есть троллейбусы, автобусы. Сама внутри, а шарф под колесом.

— Ну спасибо.

Сережа обнял ее, притянул к себе. Она качнулась, каблучки неловко процокали по мокрому асфальту:

— Упаду.

— Поднимем.

Он поцеловал ее в уголок губ.

— Веди себя прилично.

— Веду. Себя и тебя. Вполне прилично.

Свернули в переулок, прошли несколько домов. Переулок перегородила канава.

— Ух ты, — Сережа заглянул в канаву, столкнул ногой комок земли. — Перегородили усе путя. Как ты по вечерам тут ходишь?

— На ощупь.

— Кошмар.

— Один пьяный уже свалился.

— Случайно не твой бывший муж?

— Не хами.

Перебрались через канаву, зашли во двор.

— А вот подъезд — хоть убей… — Сережа сощурился. — Вон тот, а?

— Угадал.

— Не угадал, а вспомнил.

Вошли в подъезд. В лифте он обнял ее и поцеловал в губы. Оля раскрыла сумочку, достала ключи.

Вышли из лифта.

Оля отперла дверь, вошла. Сережа следом.

В квартире был полумрак. Оля кинула сумочку под вешалку, сняла вязаную шапку и тряхнула рассыпавшимися волосами.

Сережа повесил фуражку на деревянный штырек, привалился к стене:

— Даааа. А обои когда успела?

— Весной еще. Когда развелись. Мне те никогда не нравились.

— Мне тоже.

— Раздевайся.

Она сняла пальто, скинула сапоги. Сережа вынул бутылку из кармана, мял плащ. Оля кинула шарф на вешалку и, подхватив бутылку, двинулась было на кухню, но Сережа поймал ее руку.

— Что? — тихо спросила она.

Он поцеловал ее в губы, отвел волосы и поцеловал в висок. Она поставила бутылку на пол, обняла его.

Они долго целовались в полумраке. Оступившись, Оля опрокинула бутылку. Бутылка покатилась к двери.

За руку он втянул Олю в комнату.

— Здесь бардак страшный, — Оля отстранилась на мгновенье, потом снова обняла его.