Повесть о суровом друге - Жариков Леонид Михайлович - Страница 1

Annotation

Известная повесть о рабочем подростке, о молодых борцах революции на юге России.

Жариков Леонид Михайлович

Часть первая.

Глава первая.

1

2

3

4

5

6

Глава вторая.

1

2

3

4

5

6

7

Глава третья.

1

2

3

4

5

6

7

Глава четвертая.

1

2

3

4

5

Глава пятая.

1

2

3

4

5

6

7

Глава шестая.

1

2

3

4

5

6

7

Часть вторая. БУРЯ

Глава седьмая

1

2

3

4

Глава восьмая.

1

2

3

4

5

6

Глава девятая.

1

2

3

4

5

6

7

Глава десятая.

1

2

3

4

Глава одиннадцатая.

1

2

3

4

5

6

7

8

Глава двенадцатая.

1

2

3

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Жариков Леонид Михайлович

ПОВЕСТЬ О СУРОВОМ ДРУГЕ

Ленинскому комсомолу посвящаю

Часть первая.

В ЦЕПЯХ

Глава первая.

ЦАРЬ

Боже, царя схорони,

Сильный и святый

Царь наш проклятый,

Боже, царя схорони.

1

Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: «Пойдешь в шахту!»

Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.

На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.

За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.

Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: «По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было».

Но дети не любят границ, они перебегали друг к другу и затаптывали черту. Между женщинами начинались ссоры, нередко доходившие до драк.

Над балаганами вечно стоял заводской дым, чад самодельных плиток, запах гниющих отбросов. А на сотни верст вокруг - свежая зеленая степь, полная музыки и цветов.

Анисим Иванович ходил нагнув голову, ни на кого не глядя. Молча спускался в забой, хмурый возвращался с работы, бросал у порога шахтерский обушок и, не раздеваясь, черный и тяжелый, засыпал на дощатых нарах.

Позже, когда по крутому берегу Кальмиуса потянулись кривые ряды землянок, Анисим Иванович женился и тоже смастерил себе лачугу - низкую, тесную. Пробил в стене оконце на уровне земли, такое маленькое, что если кто-нибудь заглядывал в него с улицы, то в землянке становилось темно.

Скоро семья Анисима Ивановича прибавилась - родился сын.

Окрестили первенца, как полагалось, в церкви. Священник отец Иоанн повесил на шею новорожденному медный крестик на розовой тесемочке и нарек мальчику имя Василий.

«Сердитый будет», - шутили соседи, глядя, как младенец хмурит брови. «Бедовый, - замечали другие, - ишь губы сжал...» - «Не горюй, Анисим, ободряли товарищи, - теперь не страшно будет жить на свете: кормилец растет, заступник твой...»

Началась империалистическая война. Юз вывесил приказ о том, что рабочий день увеличивается до тринадцати часов в сутки. А что касается жалованья, то для пользы многострадального отечества оно снижается.

В ответ рабочие объявили стачку. Юз вызвал на завод полицию, зачинщиков арестовали. Анисима Ивановича записали в арестантскую роту и отправили на передовые позиции.

Три дня только пробыл Анисим Иванович в окопах, на четвертый ему снарядом оторвало обе ноги. Пролежав в лазарете месяц, Анисим Иванович возвратился домой.

Когда поезд привез его в родной край, Анисим Иванович двое суток прожил на станции, не решаясь появиться на глаза жене. Он ползал по деревянному перрону, разыскивая знакомых, чтобы расспросить о семье, но вокруг сухо стучали костыли раненых, мелькали чужие, озлобленные лица. Нужно было ехать домой.

Дюжий, подпоясанный кушаком извозчик поднял его на руки, как ребенка, и посадил в кузов старенького фаэтона.

Наконец въехали в город.

За станцией пошли родные места: белые хаты поселков, рудники, разбросанные по степи, дымящие горы шахтерских терриконов.

По обеим сторонам улицы потянулись магазины, украшенные вывесками: «Продажа бубликов. П. И. Титов», «Колониальная и мясная торговля. Цыбуля и сын». На доме фабриканта Бродского, лаская взор пестротой красок, висела картина. На ней была нарисована деревянная нога, а внизу надпись:

НОГИ ИСКУССТВЕННЫЕ!

Легки, прочны, изящны!

Цены, а также указания,

как следует снять мерку.

высылаем по первому требованию!

Гиршман и Виндлер

С.-Петербург, Итальянская, 10.

ИСКУССТВЕННЫЕ РУКИ

По главной улице браво шагали солдаты, поблескивая штыками. Дружная песня с лихим пересвистом взлетала над ощетинившейся колонной:

Пишет, пишет царь германский,

Пишет русскому царю:

«Всю Расе-ею завоюю,

Сам в Расе-ею жить приду...»

На солдатах фуражки-бескозырки с жестяными кокардами. Шинельные скатки, точно хомуты, надеты через головы справа налево. На улице - гул от тяжелых шагов и песня:

Врешь ты, врешь ты, царь германский,

Тебе неотколь зайти.

А в другой колонне, идущей следом, гремел в ответ боевой припев:

Ура, ура, ура,

Идем мы на врага

За матушку Россию,

За батюшку царя!..

Анисим Иванович с грустью смотрел вслед удаляющейся колонне новобранцев.

Извозчик свернул в переулок, и фаэтон закачался на ухабах.

Окраина: низкие заборы, сложенные из грубого степного камня, дворы, заросшие лебедой, плач исхудалых детей и треньканье балалайки.

Вдали показалась знакомая белая акация. Сердце Анисима Ивановича сжалось: своими руками посадил он эту акацию под окном землянки.

А вот и она, ободранная, вросшая в землю, но до последней щепки родная завалюшка-хибарка.

Когда Анисим Иванович появился на пороге, тетя Матрена с сочувствием поглядела на него и сказала: