вы встретились. Копьё вашей милости ударило в панцирь врага и с треском переломилось, враг же остался в седле незыблем, даже не пошатнулся, точно врос в седло, а его конь – в

землю. Тогда как ваша милость, вылетевши из седла, взвились над крупом коня высоко в

воздух, несколько раз со страшной скоростью перевернулись, подобно крыльям ветряной

мельницы в бурю, – руки и ноги вашей милости так и мелькали, но мелькали столь

стремительно, что даже самое пристальное наблюдение не смогло бы установить, где

руки, а где ноги и где у вашей милости голова – вверху или внизу. Даже самый искусный

акробат, если бы вздумал повторить кульбиты, какие проделала ваша милость, сколько бы

ни старался, ручаюсь – ему бы не удалось. И вот таким манером – с быстротой и

неотвратимостью молнии – ваша милость врезалась прямо в ствол могучей ивы. Я уж и не

чаял, что от вашей милости что-нибудь останется.

Кай. Говорю же, это чёрт знает, что, а не поединок, точно небосвод на меня рухнул. Что, войско наше разбито?

1-ый рыцарь. Наголову, мой господин.

Кай. Ну, если господину Гавейну повезёт не больше нашего – тогда и король Артур, и его

Круглый стол, и наша славная Британия приказали долго жить.

1-ый рыцарь. Да, радости мало.

Кай. Пойдём, цирюльник, вправишь мне руку и наложишь примочки. Вот уж не думал, когда сам-то бил направо и налево, что это так больно. Надо купить палку потоньше.

Кирмес. Конечно, ваша милость. Созерцание, данное нам в опыте, – это всё. Знание без

опыта – это ничто.

Все уходят.

Сцена вторая.

Подножье скалы.

Вбегают испуганные дети.

Петер. Теперь куда? Куда?

Томас. Только не терять голову. Не кричите.

Барнабас. Он преследует нас по пятам, куда мы, туда и он.

Зигмунд. Ему всё нипочём – что лес, что гора. Шажищи вон какие – жуть!

Маттиас. Одна нога здесь – другая там, мелькнёт – и уже нет его.

Петер. Вон слышите, опять на гору взбирается.

Томас. Скорее, спрячемся за скалу!

Убегают. Появляется Стаффгест.

Стаффгест. Непостижимо. Всю округу, кажется, обегал, а их и след простыл. Может, у

этих паршивцев шапка-невидимка есть? Или они под ногами у меня незаметно

проскальзывают? Ничего не пойму. Надо ещё вон за той скалой посмотреть. ( Уходит).

Возвращаются дети.

Томас. Ради Бога, тише. Глядите, здесь, за камнем, расщелина, вот удача! Заберёмся все

туда. На воздухе он вряд ли нас учует, это всё-таки не хижина.

Прячутся в расщелину. Возвращается Стаффгест.

Стаффгест. И там нет! ( Садится на камень). Устал. Немудрено – ночь не спал, выпил

много, домой вернулся поздно, ни свет, ни заря – снова на ногах. А от этих волшебных

сапог устаёшь зверски, с непривычки-то. ( Зевает). А всё-таки чудно! Одним шагом семь

английских миль. Это, конечно, не то, что семь миль у нас дома, но всё-таки – почему

именно семь? А не шесть или там пять? Ах, да что там, волшебник знал, зачем, они своё

дело разумеют. Говорят, обувка-то эта от самого Мерлина. ( Смотрит на сапоги). Гм!

Каблуки да подошвы вон как поизносились. А мне говорили, что каждой починкой они

теряют силу ровно на одну милю, так что под конец превращаются в самые обыкновенные

сапоги. ( Зевает). А я их стаптываю в беготне за сопляками, да ещё и зазря – всё никак не

поймаю. Ой, как вспомню этого волхва, у которого я сапоги-то увёл, – умора! Он, бедняга, собирался в этих сапогах распространять христианство и просвещённость, все страны –

вплоть до чёрных мавров – хотел обегать. И так уж он в простоте душевной свою обувку

расхваливал – хочешь, не хочешь: пришлось снять. Вообще-то Мерлин для Утера

Пендрагона эти сапоги смастерил и для его семейства. Небось, добрый король Артур

нынче бы за эти сапожки деньгой не поскупился – из такой обширной страны только в

таких сапогах и можно живым удрать. А всё-таки свежий утренний воздух здорово в

голову ударяет. ( Зевает). А здесь хорошо посидеть. А если спиной к скале прислониться, вот так, совсем удобно, прямо как будто для меня устроено. Вот хорошо, встретим здесь

рассвет… ( Засыпает, громко храпит).

Дети выползают из расщелины прямо у него под ногами.

Петер. Тихо!

Томас. Да он крепко заснул, не услышит.

Барнабас. А храпит как! Аж эхо в долине отзывается.

Петер. Эхо там или не эхо, а надо отсюда поскорее убираться.

Томас. Нет, подождите, братья. Я одну вещь придумал.

Петер. Что ты ещё придумал? Хочешь, что бы он проснулся и сожрал нас?

Томас. Петер, приподними-ка ему ногу, а я стяну сапог.

Петер. Меня дрожь бьёт.

Томас. Так, теперь второй.

Петер. Зачем? Ты что, рехнулся?

Томас. Так, теперь второй.

Петер. Зачем? Ты что, рехнулся?

Томас. Держи. Так, дело сделано. А теперь кто-нибудь из нас, лучше всего ты, Петер, наденет сапоги и по очереди перенесёт нас всех домой.

Петер. Видал я дураков, но таких, как ты, – никогда.

Томас. Или лучше я сам их надену.

Петер. Да я бы здесь со смеху умер, кабы не так страшно. В один сапог трое таких, как ты, с головой влезут.

Томас. Не для него эти сапоги делались, значит, и мне сгодятся, волшебные ведь как-

никак. ( Надевает один сапог). И точно, как раз по ноге!

Петер. Уму непостижимо!

Томас. Дай-ка второй. Так, всё в порядке, нам нечего опасаться. А теперь, братья, бегите во

всю прыть, через горы, там, за горами, наша деревня. Обо мне не тревожьтесь, я то же

домой вернусь – в своё время. Матери и отцу передайте поклон, пусть ни о чём не

печалятся, всё устроится к лучшему.

Петер. Что он болтает?

Томас. А теперь идите, идите!

Все братья уходят.

А я пока навещу жену этого изверга. ( Уходит).

Стаффгест ( просыпаясь). Эге! Я, кажется. Вздремнул. Не дело это, надо подниматься. Э?

Что такое? Сапоги!

Был на котурнах – а теперь босякус!

Лучше ослепнуть, чем видеть, как чей-то шельмец

Через долины и горы в моих сапогах удирает,

Вслед же за ним, словно рябчиков стая, спешат

Все остальные, смеясь надо мной, дуралеем.