Диктатор - Снегов Сергей Александрович - Страница 132

Все Ядро заранее высказало свое согласие на запланированные жестокости. Но это не значило, что все решения суда были нам по душе. Что до меня, то я испытал омерзение, когда Гонсалес объявил первую серию кар за словесные восхваления войны: смертный приговор журналистам, пропагандирующим войну, и не простую смерть, а удушение путем вталкивания в горло их военных статей. Впрочем, и кара военным промышленникам была не легче — смерть от проглатывания акций их предприятий. И только в одном случае министр Милосердия все-таки потребовал милосердия: изобретатель витаминных галет и сухого супа представил доказательство, что его галеты и супы охотно поедают дети, а не только солдаты. Пустовойт настоял на его освобождении и выдал на расширение его фабрики ассигнования из фондов Акционерной компании Милосердия. Один акт милосердия немного стоил перед сотней кар. Я высказал это самому Пустовойту. У него жалко исказилось лицо.

— Андрей, я делал все, что мне приказал Гамов.

— Гамов приказал тебе не поддакивать Гонсалесу, а выискивать возможности милосердия. Какое же милосердие — визировать смертные приговоры мелким газетчикам?

Гонсалес уже назначил исполнение приговоров. Но президент Аментола обратился к Гамову с личным посланием. Это было так непредвиденно, что я не поверил, пока не включил стереовизор, — Аментола сам зачитывал свое обращение к диктатору Латании.

Президент Кортезии предложил задержать кары, пока в Латанию не прибудет некий Том Торкин, посол по особым поручениям. Задание Торкина — согласовать с правительством Латании условия освобождения дипломатов, журналистов и прочих известных людей, захваченных на конференции в Клуре.

Гамов созвал Ядро.

— Что значит такое послание? Только забота о сотне людей, среди которых большинство даже не кортезы? Не кроется ли в приезде Торкина прощупывание условий мира? Ваше мнение, Вудворт!

Худое лицо Вудворта выразило отвращение, когда он заговорил о Томе Торкине.

— Если бы Аментола реально задумывался о мире, он не послал бы жирную бестию Тома Торкина. Этот человек для серьезных переговоров не годится. Торкин приезжает обвести нас вокруг пальца, обдуривание людей — его призвание.

— Исполнение приговоров отложим, — решил Гамов. — Тем более, что новый член Белого суда подал протест на все решения Гонсалеса и Пустовойта.

— Новый член Белого суда? — Ни о каких переменах в судилище мне не докладывали.

— Он прилетел сегодня — и сразу запротестовал. Это ваш старый знакомый, Семипалов, — посол Ширбай Шар. Бар, доложите о своих новостях.

Готлиб Бар вчера вечером получил телеграмму от Кнурки Девятого: король Торбаша согласился внести вступительный взнос в Акционерную компанию Белого суда, деньги везет его представитель. Шар вылетел на единственном водолете, имеющемся в Торбаше, он доставит также официальный протест на все приговоры Объединенного суда.

— И вы об этом ничего не знали? — спросил я Вудворта.

— Ни меня, ни Гамова король не информировал.

— Он вел переговоры со мной, — разъяснил Бар. — Считает членство в Белом суде коммерческим делом, а коммерция — моя область.

— И одновременно мстит мне за те унижения, каким подвергся не так давно его посол, — спокойно добавил Вудворт. — Такие язвительные уколы в духе его величества короля Торбаша.

— Мщение или забывчивость от спешки, но приезд нового члена суда приветствуем, — сказал Гамов. — Еще на подлете к нашим границам Ширбай попросил двух аудиенций — у Вудворта и у Семипалова. Исправляет оплошность своего короля.

— Прием послов — дело Вудворта, — заметил я.

— У него к вам личное дело. Прищепа, что у вас?

Прищепа сообщил, что в Кортезии создана Администрация Помощи военнопленным с фондом в несколько миллиардов диданов — рассчитывают на взносы родственников. Спешно готовятся списки лиц, желающих посетить наши лагеря, первая партия уже готова, одни женщины.

— Отлично, — сказал Гамов. — Еще новости?

— Одна заслуживает внимания. Среди военнопленных обнаружены обманы. С полсотни из страха наказания прикинулись другими людьми. Среди них две женщины, объявившие себя медсестрами: Луиза Путрамент, дочь президента Нордага, и Жанна Торкин, падчерица того Тома Торкина, что летит к нам эмиссаром Аментолы. Жанна захвачена на конференции.

— Путрамент и Торкин знают, что их дочери у нас?

— Должны знать. Но живые или мертвые — вряд ли им известно. Я велел тайно перевести обеих пленниц в Адан.

Ширбай Шар так радостно осклабился во всю губастую пасть, словно приветствовал дорогого друга.

— Рад! Безмерно рад! Подставить шею петле, несколько минут подрыгать ногами в воздухе — и ни одной морщины! Вы выглядите помолодевшим, генерал!

— Успех молодит! — холодно объяснил я. Этого развязного человека, шпиона по призванию и ремеслу, камуфлирующегося под дипломата, надо было осадить. Он портил мне нервы — и ухмылкой, и слишком громким голосом, и непозволительно дружеским обращением. — Вы просили у меня приема. Слушаю вас, Ширбай Шар.

Дипломатическая натасканность все же в нем имелась. Он мигом перестроился.

— Собственно говоря, я хочу… Я ведь теперь член Белого суда и могу как-то влиять на его решения…

— Знаю. Но я не член ни Белого, ни Черного суда и на их решения не влияю.

Он усмехнулся. Он не был глупцом.

— Думаю, ваше влияние на оба суда гораздо больше моего. Хочу обратиться к вам с просьбой. Но раньше вопрос — ваш сотрудник и мой друг Жан Войтюк не схвачен?

— Мне об этом не докладывали.

— Эта бестия умеет заметать следы. Но прошу не о нем, а о его жене. Анна Курсай исчезла.

— А какое я имею отношение к женщине, которую лишь один раз видел на каком-то приеме?

— Самое прямое, генерал. Анна думает, что Жан погиб. Она вам этого не простит, вам удалось его перехитрить с дьявольской ловкостью… простите, генерал, с блестящим мастерством.

Я не понимал, куда он клонит.

— По-вашему, я должен просить прощения у Анны Курсай? Вашей любовницы, если не ошибаюсь? Вы ведь подарили ей фамильную драгоценность. Мы с пониманием оценили ценность подарка.