Диктатор - Снегов Сергей Александрович - Страница 131

— Самый очевидный пример нашей психологической войны — казнь захваченных в плен водолетчиков, — говорил Гамов. — Мы с вами понимаем, весь мир это понял — не было военной необходимости в смертной каре какой-то жалкой сотне пилотов, их смерть не ослабила водолетной мощи Кортезии, не усилила наши воздушные силы. Но она потрясла врагов больше любого проигранного ими воздушного сражения. Смерть везде жестока и отвратительна, на поле боя десятки тысяч мучительных умираний искалеченных солдат еще страшней, еще преступней быстрой гибели сотни пилотов, сброшенных на крыши своих домов. Но погибшие на поле только пополняют статистику потерь, о них не исходят кровью собственной души — кроме родных, разумеется. А гибель всего одной сотни пилотов поразила всю Кортезию — и не ее одну! Миллионы людей, и слыхом до того не слыхавшие об этих пилотах, возмущались, негодовали, страдали за каждого. И бурно ликовали, если кому-то удавалось спасительно запутаться в сетях.

— А добавьте к счастью спасения нескольких десятков пилотов, падавших с высоты на камни, ликование клуров, кинувшихся обнимать заложников, — продолжал Гамов. — Какая выигранная битва могла породить такой всеобщий восторг? И кара преступникам, и милость к спасенным — две стороны одной психологической атаки! И хочу обратить ваше внимание, Гонсалес и Пустовойт, на разный эффект этих двух сторон. Кара за преступление очень действенна, мы будем и впредь применять кары. Но милосердие еще действенней. Мы это увидели и в городах Кортезии, на которые валились тела их преступных сынов, и на аэродроме Клура: спасение сильней наказания! Будем твердо помнить это в новой фазе войны.

Гонсалес хмуро поинтересовался:

— Следует ли понимать так, диктатор, что захваченных в плен участников союзной конференции в Клуре уже не предадим Черному суду? Или не будем выносить суровые приговоры?

— Ни в коем случае, Гонсалес! Черный суд должен судить их сурово. Но если министр Милосердия найдет пути для смягчения кар, то он должен это сделать. Почему вы смеетесь, Семипалов?

Я только усмехнулся. Чары вдохновенных слов перестали действовать сразу, как Гамов перешел от пафоса к выводам.

— Гамов, вы, кажется, решили заменить кровавые схватки на реальной земле красочными спектаклями на театральных подмостках?

Гамов обладал удивительной способностью наносить ответные удары тем же оружием, с каким на него нападали.

— Правильно! Именно театральные спектакли! Ибо схватка десятка актеров на театре поражает воображение тысячекратно сильней, чем схватка того же десятка на грязной почве. Реальную борьбу видят только борющиеся, о ней газеты и стерео лишь упоминают. А поединок актеров на сцене видят тысячи глаз, тысячи душ захвачены им, тысячи людей сопереживают схватке — кто победит, какова участь побежденного? Страшная сила — театр! Мы будем бить противников глубокими театральными спектаклями. Только играть в них будут не актеры, а политики, военные, палачи и судьи Милосердия.

— Вы ставите искусство выше жизни?

— А разве искусство не важнейший элемент жизни? Три тысячи лет назад наши предки осадили какой-то городишко Тон, захватили и разорили его, жителей кого поубивали, кого увели в рабство. Что бы мы знали о той маленькой битве у стен крохотного Тона, если бы вдохновенный рапсод не поведал о ней в звучных стихах? Битва у Тона три тысячи лет волнует наши чувства! Искусство сделало эту битву нетленной. Рассказ о событиях много действенней самого события, если рассказано хорошо. Наша обязанность сегодня — поставить на мировом театре спектакли такой силы, чтобы их действие заполнило все души.

И считая, что спор со мной завершен, Гамов обратился к своим двухцветным судьям.

— Гонсалес и Пустовойт, вам ясно ваше задание?

Им все было ясно.

И Павлу Прищепе с Готлибом Баром, и Казимиру Штупе с Джоном Вудвортом тоже все было ясно — они продолжали свои обычные занятия. И Омар Исиро не испытывал сомнений, он тоже совершал привычное дело, только расширял его — политические спектакли должен был наблюдать весь мир. Мне и Пеано выпала самая трудная задача — готовить нападение на Нордаг и Корину, противодействие южным соседям — и бессрочно откладывать уже подготовленные срочные удары. Быть в постоянной боевой готовности и не начинать боя — формулируется спокойно только на бумаге, в жизни это мучительно. Мы ждали результата спектакля, который назывался судом над участниками конференции союзников в Клуре — до него нельзя было начинать реальные сражения.

Аркадий Гонсалес заполнял собою — своей гибкой фигурой, своим красивым лицом, своими злыми репликами и речами, своими сердитыми жестами — все пространство и все часы судилища. Массивный Николай Пустовойт находился на суде физически, но не функционально — ни одной речи не произнес, почти не подавал реплик. Вероятно, так задумал Гамов — на суде объявлялись одни кары, милосердие приберегалось для другого случая.

Участники конференции в Клуре не обвинялись в бандитских действиях, там не было и профессиональных военных. Дипломаты, журналисты газет и стерео, бизнесмены, даже писатели и ученые — вот кого захватили наши водолетчики в Ферморе. Среди пленников я увидел и наших старых знакомых — философа Ореста Бибера и писателя Арнольда Фалька. На стандартных преступников люди эти не походили. И хоть все они читали «Декларацию о войне», и хоть все знали о жестокой расправе в Кондуке, ни одному, думаю, и в голову не приходило, что с ними поступят не милосердней, чем с парламентариями.

Гонсалес сразу объявил: суд не нуждается в адвокатах и обвинителях. Важно лишь то, чем занимался обвиняемый, содействовала или мешала войне его профессия. И наказания выдавались по профессиям — одни дипломатам, другие — промышленникам, третьи — журналистам. Пустовойт потребовал, чтобы каждый написал в записке на его имя, совершил ли он в дипломатических спорах, в производстве военных товаров, в статьях и передачах по стерео что-либо мешающее войне, хотя бы словесно затрудняющее войну. Только такие поступки могут гарантировать милосердие.