Грот афалины (илл. В. Барибы) - Мисько Павел Андреевич - Страница 6

Над деревней, над всем Биргусом разносились плач и причитания.

Люди не знали, что взять с собой, что оставить. Может, там в большом цивилизованном мире, на Главном или на Рае жестяная банка из-под консервов, служившая здесь кружкой, не стоила выеденного черепашьего яйца. А биргусовцам при их нужде все было дорого, все мило.

Прошел час, прошел второй, но никто не был готов покинуть свое жилище. Люди что-то связывали, перевязывали, бросали и вновь забирали. А если кто и был готов, то не лез вперед, оглядывался на других. Прежде люди шли за бомо, шли за старостой, а теперь их не было. И в растерянности забивались в темные углы, в кусты, надеялись отсидеться, спастись.

Отец нагрузил на Янга столько всего — ишак не понес бы все это. Сам взял в охапку поросенка, через плечо перекинул связку кур, они трепыхались, пытаясь взлететь, драли когтями и клювами спину и ноги. У матери был только один узелок с одеждой и лампа без стекла и керосина (ценная вещь, хотя ею никогда не пользовались). Мать невозможно было вытащить из хижины, она целовала каждую бамбучинку, каждое бревнышко. А когда вышла, уцепилась за кривую пальму, что склонилась возле дома, и зарыдала во весь голос.

Глядя на нее, заплакал и Янг, хотя доселе только украдкой вытирал то один глаз, то другой. Слизывал слезинки с дрожащих губ отец, он все время поддавал поросенка снизу коленом, чтоб не сползал с рук. Потом отец опустил поросенка на землю, зажал его между ног и позвал Янга. Покопавшись в узле, который гнул мальчика к земле, как циклон пальму, достал веревку, обвязал туловище поросенка за передними ногами по груди, конец намотал на кулак.

— Ну, пойдем… Пойдем помаленьку… — гладил он плечо матери свободной рукой, подбадривая. А она только качалась из стороны в сторону, точно под ветром, пыталась рвать на себе волосы.

Тем временем в деревне начало твориться что-то страшное. Моторы ревели совсем близко, среди хижин. Бульдозеры шли тесно один за другим — строения рассыпались и ложились под гусеницы с сухим треском. А пальмы поддавались не сразу. Мотор то одного, то другого бульдозера страшно, с надсадой ревел, пальма, в которую упирался нож, судорожно вздрагивала. И вот… сочный протяжный треск, дерево с шумом падает, даже вздрагивает земля. А бульдозер еще и проползет по пальме, будто хочет вдавить дерево в землю.

Янгу показалось, что с одного бульдозера скалит зубы Пуол. Присмотрелся — он! Пуол сам ломал, рушил свою хижину.

— Выродок! Лучше бы ты маленьким сдох!.. Проклинаю тебя! — тряс кулаком его отец, Джива.

Всплески-взрывы плача вспыхивали то тут, то там. В этом содоме среди машин и людей суетились и полицейские, тащили из хижин людей чуть ли не из-под самых гусениц бульдозеров, лупили палками по спинам, по головам. Некоторые пробовали отбиваться, а женщины пускали в ход ногти и зубы. И полицейские тогда совсем разъярились.

Отец весь дрожал, давая Янгу конец веревки, он никак не мог попасть в его ладонь. Но отдал наконец, чтоб Янг и рябого поросенка вел за собой. А сам еще немного покопался в Янговом огромном узле, достал образ бога Вишну. За рамку образа тут и там были засунуты сухие цветки лиан и орхидей, бумажные цветки. (Янг любил Вишну, изображенного на этом образке: три лица у него — и все светлые, добрые, шесть рук, и в каждой что-нибудь держит; возле бога смирные собаки, красные откормленные буйволы.) А отец тем временем зажженной спичкой поджег священную душистую палочку для окуривания и начал ходить с образом и палочкой вокруг хижины и ближних пальм. Потом стал возле пальмы, которую все обнимала и целовала мать, подымил направо и налево и на ту, что обнимала мать, и на Янга. А грозные страшные машины с ножами-отвалами уже совсем близко, уже направляются в их сторону…

— Эй, марш отсюда, пока целы! — надрывали горло полицейские. Лица у них потные, грязные, чалмы сбились на затылки, а то и развязались.

— Не-е-ет!!! — закричала вдруг мать истошным голосом. Бросила свой узелок и лампу, полезла на пальму. — Не отдам никому! Не отдам!!!

Хотя пальма и была наклонной, но беременной матери лезть было трудно. И все же она лезла, обдирая ноги, выше и выше. Вот уже осталась только та часть ствола, которая, выпрямившись, устремилась вверх.

— Марш, марш! Идите за расчетом! — орали полицейские, подходя все ближе. — Чего тут стоите? Прочь! — накинулись они на Янга и на отца. — А ты?! Слезай сейчас же, толстая обезьяна! — затряс кулаком, глядя на мать, усатый полицейский.

— Не слезу! Не отда-ам!!! — закричала сверху мать. — Люди! Влезайте на деревья! Они не посмеют нас…

Но ее в реве моторов, в треске ломающихся строений, в причитаниях женщин, наверное, никто не слышал. Янг окаменел, не мог стронуться с места.

— Именем Его Величества султана Муту приказываю — слезай! — усатый полицейский, схватив какой-то обломок, запустил им в мать. — Получишь тридцать ударов палками! Слезай!

— Люди-и! — кричала мать свое. — Не поддавайтесь!

— А ну — подковырни ее, потряси немного! — крикнул полицейский водителю бульдозера и добавил что-то по-английски.

Бульдозер угрожающе ревнул, крутнулся на одной гусенице, зашел сбоку: по наклону и против наклона не очень-то старую пальму потрясешь. Нож-отвал у этого бульдозера был неровный, словно бы сваренный из двух частей, поставленных под углом один к другому, получался как бы тупой угол с острыми краями. Бульдозер ревел-газовал, раскачивая ножом пальму. Янг видел, как моталась вверху мать, обхватив ствол руками и ногами, крича что есть мочи. Видел, как скалился в дурной ухмылке верзила водитель, высунувшись из кабины, забава, должно быть, ему нравилась.

— Мамочка, не надо! Мамочка, слезай! — кричал, громко плакал Янг.

— Стойте, душегубы! — вышел вперед и изо всей силы уперся в отвал бульдозера отец. — Она слезет! Она уже слезает! — и снова выставил как защиту образок Вишну.

Но какое дело было водителю до их бога, когда он и своего не признавал.

И вдруг… страшный треск, пальма переломилась в том месте, где в нее упирался бульдозер. Ветвистая вершина, описав большую дугу, грохнулась оземь. Отец едва успел отшатнуться: конец дерева, самый его комель, тоже вильнув в воздухе, упал на землю.

Янг закричал так пронзительно, что у самого уши заложило, кинулся к матери.

И пусть бы лучше не видел ее такой!..

Пусть бы навеки она осталась в его памяти с живым и чистым, таким добрым и родным лицом.

— Ма-а-а… а-а-а!!! — Янг боялся подступить к тому, что осталось от матери, что было видно из-под ствола пальмы. А отец, подбежав, побледнел и замер, глаза его стали мутными, как у безумного…

Бульдозерист высунулся из кабины уже до пояса, вытянул шею, всматриваясь вперед в то место, где лежала раздавленная деревом женщина, глуповато моргал белыми веками. Усатый полицейский стронулся с места, потоптался, подозвал к себе другого полицейского. Закидали мать пальмовыми листьями, потолкали Янга и отца в спину: «Вы ей уже ничем не поможете… Сама виновата… Бог покарал ее за непослушание…»

Под Деревом Собраний шел расчет. Цепочкой, нагруженные домашним скарбом и живностью, проходили люди. Чиновник в черной шапочке выдавал, глядя в список, чеки. Но Ли Сунь вносил поправки:

— А этот мне должен… Взял заем под будущий урожай и не вернул. Ему выписывайте половину, двадцать пять долларов. А двадцать пять мне! А этому двадцать хватит — остальные мне… Этот тоже виноват… И этот!

В руке Ли Суня топорщилась порядочная кипа чеков. Доллары были лучше всего: и есть не просят, и места не занимают.

Мансуров отец с братом несли на самодельных носилках Мансура, у него была забинтована голова. Мансур изо всей силы прижимал к себе собаку, и получалось, что у мужчин была двойная ноша.

Уже на катере объятия Мансура ослабли, и собака выскользнула из рук. Рослый матрос, который спешил в рубку к штурвалу, споткнулся о нее, собака взвизгнула, отскочила, попала под ноги другому. Тот быстренько схватил собаку за шкирку и швырнул за борт. Мансуров отец не успел ни поймать ее, ни спрятать где-нибудь.