Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 49

Она подумала о Петре, и в ее воображении предстал его облик, до того зримый, совсем живой, что она даже привстала, протянула руки в ночи, точно желая приблизить его к себе. Как наяву видела слегка подавшуюся вперед его рослую фигуру, пересыхающие губы, которые он имел привычку часто облизывать, и глаза — о, как поражал он ее силой своих упрямых глаз!

"И чего я упрямилась? Ведь он же звал пойти на танцы, а я спать…" с досадой подумала Наталья и прилегла на жесткий, набитый сеном тюфяк. Ну, а что толку? Я же не могу… не могу перешагнуть через совесть, продолжала она рассуждать, но тотчас опять в ней взыграли чувства: — Да и он какой–то! Ни разу не расстроил… Тюлень мой! — усмехнулась она, невольно подмигнула, вообразив его перед собой.

Тяжелая и грустная темнота прикорнула в амбаре — ей казалось, что уже близко к рассвету. Она укрылась с головой одеялом, быстро согрелась и начала засыпать.

Несколькими минутами позже услышала осторожные шаги под оконцем, потом стук в дверь.

Она открыла глаза в спокойном ожидании, зная, что в такую пору иногда приходит с игрищ Верочка и, прежде чем идти спать, заходит к ней на минутку поделиться секретами. И хотя секреты у нее до смешного наивные, Наталья все равно была рада в разговоре с ней отвести душу. "Но почему она молчит? Ах, шутница, напугать захотела!" — подумала Наталья и окликнула ее.

— Наташа, открой! — услышала в ответ мужской голос, приведший ее в оцепенение.

Стук в дверь повторился, и следом — негромкий, умоляющий голос:

— Не бойся. Это я, Петр! Отвори…

Вскочила, свесила Наталья с шаткой кровати ноги, а в душе — смятение. Впустить или нет? Ведь только сейчас думала о нем, коротая свое одиночество, а чего–то боялась… Она убеждала себя, что Петр не решится тронуть ее, но в мыслях она же дозволяла ему и большее… А вот теперь он стоял за дверью. "Слава богу, что Верочка не пришла. А так бы… ужас какой!

Она еще колебалась.

— Наташа, да ты что в самом деле? Не узнаешь?

— Чего тебе?

Тишина. Долгая, надломная тишина.

— С тобой хочу… побыть…

Вдруг она представила его глаза. Огнисто–горящие… Упорные… В трепетном ожидании чего–то она подошла к двери, секунду–другую еще колебалась, обжигаемая стыдом. "Нет, нет… Что я делаю! Не надо", а рука между тем машинально тянулась к щеколде. Вот она слегка коснулась холодного металла. "О, господи… Прости меня", — и наконец с решимостью отдернула щеколду.

Блеклый свет луны воровато прокрался в амбар, выхватив ее из темноты — нагую, в короткой сорочке. Ее широко открытые, ждущие глаза встретились с его взглядом, и не успела опомниться, как очутилась в его объятиях, сильных, сдавивших дыхание.

Наталья вся исстрадалась в мучительно сладком томлении и сама вдруг прильнула к нему, обнимая теплыми руками и целуя. Петр обхватил ее, приподнял и, нежданно покорную и обмякшую, снес на скрипучую кровать.

Разомлевшая и усталая, Наталья до самого утра еле крепилась, не смыкая глаз. Она еще не сознавала, что украденное ею счастье мимолетно, но хотела, чтобы продлилось и это тепло, и эта приятность лежать с ним и чувствовать его близость. И когда сквозь оконце прокрался дремный рассвет и на крыше амбара волнующе заворковали голуби, она спохватилась, начала будить его.

Дергая за плечо, Наталья шепотом просила:

— Петенька… Встань! Как бы нас не увидели…

Поднялся он в одно мгновение. Быстро надел сапоги и, виновато прощаясь, взглянул ей в глаза, — в них стояла такая печаль, что Петр с трудом подавил в себе жалость. Тихо ступая, он вышел из амбара.

В лицо ему дохнула свежесть пробудившегося утра. Все блестело, все играло. На подсолнухе, в шероховатых складках листьев, крупными слезами лежала роса.

Позади двора Завьялов перелез через забор и побежал по росистой стежке.

У речки остановился, бодрый, довольный, будто впервые ощутив, как все цветет, пробуждается и, кажется, сам воздух звенит. Под ракитой, растрепанно свисавшей над темным омутом, плеснулась рыба. С невольным увлечением он склонился над берегом — мелкие рыбешки, словно прокалывая гладь воды, подпрыгивали, носились стайками, вспыхивали блестками серебра.

Побагровел, все гуще стал кровенеть восточный край неба, и кажется вот–вот вырвется оттуда солнце и расправит над землей свои огненные крылья.

"Жалко, черт возьми. Семью разрушаю, — беспокойно подумал Петр, чувствуя, как царапнула внутри совесть. — Да, собственно, чего жалеть? Подвернулось счастье — бери его, пока другой не перехватил!" — и Завьялов бросил в реку ком земли.

Вода разошлась мутными кругами.

__________

В ночь пала на травы да так и продержалась до утра, до высокого солнца холодная седая роса.

После ночного дежурства в сторожке Игнат вернулся и, не заходя в избу, прошелся на гумно, чтобы наломать хвороста для печи. Держась краем забора, он поглядел на межевую траву, которую обычно косил, и остановился как вкопанный, увидев следы на росе. Позабыв о хворосте, Игнат заспешил к амбару, навалился плечом на дощатую дверь и сдернул пальцами задвижку.

— Батя, куда же ты ломишься! — вскрикнула Наталья, еще не одетая.

— Что ж ты спишь допоздна? — спросил Игнат, нацеливая на нее прищуренные глаза.

— Утомилась, батя…

— Знамо… Выдь–ка, объясни мне, кто наследил, — с настойчивостью потребовал Игнат.

— Где? Да какие могут быть следы? — испуганно спросила Наталья и, чувствуя, как хлынул к щекам стыд, отвернулась.

Еле владея собой, она кое–как оделась, сунула ноги в босоножки и, не застегивая ремешки, медленно и пугливо последовала за отцом.

— Вон, погляди… Что это, я спрашиваю, такое? — уставился на следы Игнат.

Наталья стояла с непокрытой, растрепанной головой, держала под мышками мелко вздрагивающие руки, чувствовала обжигающий все нутро холодок. Лохматый щенок, подскочив, начал ластиться и тереться у ее ног, и Наталья неожиданно громко рассмеялась:

— Да это животина прошла!

— Какая тебе животина! — возмутился отец. — Ровно не видишь. Следы–то не копытные…

— Ну, а кто же, батя? Кто? — ледяным тоном спросила она, поглядев на отца с непокаянной смелостью.

Игнат, не отвечая, вздохнул, не стал дальше пытать и смиренно заковылял к забору, возле которого лежала куча мокрого хвороста.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

С того дня, как взялись строить избу, Игнат не ведал ни сна, ни покоя. Придет с ночного дежурства, часок–другой подремлет на топчане в темных сенцах, где мало беспокоят мухи, и встанет, поломается с недосыпу, прихватит инструменты и идет строить.

Спокон веку заведено у крестьян обходиться в хозяйстве без пришлых мастеров. В одном человеке легко уживается и землепашец, и плотник, и печник. Подобных умельцев, которые горазды на любое дело, в каждом ивановском дворе сыщешь. Находились тут и свои жестянщики, и резчики по дереву, и даже камнетесы. "Мы сами с усами", — говаривают они, имея при этом в виду, что их древние родичи сложили и вон ту высоченную колокольню с винтовыми внутри лестницами, и церковь с причудливыми сводами и расписным потолком, а сами в недавнем прошлом, как вступили в колхоз, сообща построили и конюшни, и гараж, и здание магазина на высоком фундаменте, и ветряную мельницу…

И не удивительно, Игнат, сызмала приученный еще покойным дедом, также имел свой талант. Он был отменным мастером на все руки — знал толк в плотничьем деле, научился в кузнице отбивать сошники, гнуть подковы, делать гвозди, закаливать металл, а потом, когда буйные желания унесли его на Черноморье, Игнат пристрастился к рыбному промыслу и с той поры лишился разума, грезя даже в своей безымянной речке наловить необыкновенных щук и линей… И если по весне еще не урвал время, чтобы наловить этих линей да пудовых щук, то только потому, что торопился поскорее сложить избу. Поскольку известно было, что срок службы у Алексея кончается, Игнат порешил сразу вселить молодых в новый дом: пусть себе поживают в счастье да уюте.