Южный Крест - Бонч-Осмоловская Марина Андреевна - Страница 59

Вадим улыбнулся.

- "Женишься удачно - будешь счастлив, женишься несчастливо, мой друг, станешь философом".

- Как раз обо мне! Откуда это?

- Из древности, мой друг! - рассмеялся Вадим. - Это и обо мне тоже.

Света не обратила внимания на его слова и задумчиво сказала:

- ...И вот недавно я узнаю, что папа не бросал меня, а я чертову уйму лет злилась на него. Что я вытворяла, прости Господи! Сколько зла принесла людям. Пусть не совсем невинно было их отношение ко мне, но не стоило это такой злости. Но теперь кончено... - Она прямо посмотрела Вадиму в лицо и сказала по-детски, с ласковой и робкой улыбкой: - Теперь все ушло прочь. И отношения у меня дома изменились, мы вернулись друг к другу. Сердцем повернулись! С людьми я больше не стану играть, это важно, это все понять надо...

Ее красивое лицо сияло теплым, открытым чувством, и Вадим с нежностью разглядывал эту перемену. "А ведь не глупая девочка... И добрая, добрая. А я-то как обознался, - мысленно воскликнул он, - на оболочку смотрел!"

Она увидела его глаза и, замирая, торопливо сказала:

- Может быть, если бы я не встретила вас, я бы не изменилась так сильно!

Вадим встал и прошел несколько шагов. Грудь у него стиснуло от боли, и он стал машинально складывать на столе листы.

- Я одинокий человек, - он повернулся к Свете, - и думаю теперь, что совсем не пригоден к семейной жизни. То, что вам видится моими достоинствами, в семейной жизни оборачивается недостатками. Вы знаете, так бывает очень часто.

- Как странно вы говорите... - она непонимающе смотрела на Вадима.

- Это не ипохондрия. Только, может быть, лучше вернуться в старый дом...

- Вы о чем, Вадим?! - воскликнула она встревоженно.

Он рассеянно оглянулся на нее, но ничего не ответил. Тут она заметила разгром на столе, вываленные фотографии и бумаги. С бьющимся сердцем она сжала руки и вопрошающе уставилась на него.

- Что вы задумали?! - с жаром вскричала она.

- Уверяю вас, не волнуйтесь!

- Что здесь происходит? Не скрывайте, я чувствую!

- Я собираю вещи. Мы с женой расстались... этим утром.

Вадим отошел к книжному шкафу, холодными пальцами потрогал корешки, вытащил, полистал какую-то книгу, даже углубился в чтение, но сразу закрыл ее и, по-видимому не сознавая, что делает, поставил обратно. Света смотрела за его действиями потрясенно. В голове ее вихрем пролетели обрывки чужих фраз, Иркина радостная физиономия и ее собственный вопль: "О, Господи!" В страшной бездне между ними тонко засветилось дно, и ее размеры неожиданно сделались обозреваемыми. Она, дрожа, боясь спугнуть минуту, пожирала его глазами, порываясь что-то сказать, но не начинала, а, сдерживая себя, ждала его слов.

- Я уезжаю, - проговорил Вадим, не замечая собеседницы, - но здесь остается моя дочка.

Сейчас Света видела только его спину и была удивлена, как глубоко тело человека может выразить его чувства.

- Вадим, - пугаясь и робея начала она, - я тоже одинока, мне, как и вам, некуда идти. Я чувствую одиночество больше, чем в России, и по-другому.

- Я знаю... мы медленно гибнем... Даже те, кто не признается в этом. У меня знакомый по контракту просидел четырехлетний срок в Америке, потом сюда приехал. Он перестал спать, глотает сильные препараты, но ничего не помогает. Молодой и... полная развалина.

- Мы все остались по одному!

- Когда мы ехали сюда, мы искали счастья. Но мы искали его во внешней жизни, в ее удобствах. И вот, в конце... каждый по одному... как вы правы.

- Илью взять: такой гордый, а ведь какой несчастный. Потому они с Шустером за мной бегают, передрались, потому что боятся... Одни остались.

- Я думаю, Света, человек вообще остается один. Только здесь все по-особому, даже одиночество. Оно полное и целостное, нет дыхания. Оно заполняет пустоты, межреберные пространства, гнездится в волосах - оно повсюду! Вакуум, тонкий порошок, молекулы гриппа в каждой глотке. Здесь пусты, одиноки коробки стеклянных домов, по линейке подстриженные километры кустов, там кусты и здесь кусты, и все с отрезанными головами. Одиночество костюмов, идущих, выбрасывая ноги: в них однородность, бесплодность и хаос всего мира. Солдатчина молодых, одетых в джинсы, - все, как один, все, как в строю: не отличить, не распознать, быть, как все. Одиночество больше не пахнет лирической свечкой и ноктюрном из заросшей садом дачи. Оно пахнет катастрофой, лязгом механизмов, улучшающих жизнь среднего человека. Отнято последнее пристанище, а взамен подсунута однородность в страстях и провалах, в целях и желаниях. Даже мечты здесь пусты, как эта пошлая культура. - Вадим усмехнулся: - Последние сто лет они истратили на то, чтобы создать машину.

- Машину?

- Разные устройства, позволяющие им меньше работать и больше получать. За столетие не появилось более важной цели. Даже одиночество здесь бесчеловечно, как все, к чему они приложили руку! Острее или сглаженнее, но все русские чувствуют этот столбняк. В России в начале века говорили о конце света, чувствовали скорые потрясения, потом была революция. Сейчас в России не говорят об этом. Но зато русские, живущие на Западе, даже такие, как Саша, чувствуют апокалиптические настроения, говорят, что Запад обречен. Мы гибнем здесь. Я вернусь назад, в Россию...

- Только не это! - Света подошла к Вадиму очень близко, почти вплотную, и, заглянув в глаза, зашептала: - Без вас... нет моченьки, нету сил. Не оставляйте меня, я пропаду... и Динка. Как мы без вас, ради Бога!

- В юности, Света, я играл в театральной студии. Отъезд сюда - как репетиция смерти.

* * *

Лена двигалась в переполненном потоке машин. Распаленный город исходил прогорклым духом, горбами холмов вздымая дрожащее марево, мечтая повернуть голову к бездонной прохладе океана. Машина плавилась, набирая в себя жар, краска шелушилась, обшивка скрипела, через окна и щели испуская табачные волны.

"Господи, опять перекурила, голова совсем ни к черту! - простонала она, роясь в сумочке в поисках таблеток перед светофором. - Скорее к воде куда-нибудь - Вадик - - неужели - все? Что я наделала! Что я наделала?! Куда ты лезешь в левый ряд, собака! Что я наделала?! Вся эта жизнь, сколько лет! Я ведь тебя люблю! - взвыло все внутри. - Без тебя не могу! Думаешь, если у меня мозги куриные, я не понимаю, как повезло с тобой, счастье выпало, но я проскочила мимо, не удержала, не успела обрадоваться. Господи, как это вышло?!"

Лена металась на дороге, подсекая другие машины, забывая показывать повороты, срезая углы.

"Знаешь, знаешь, знаешь отчего, - начало стучать в голове, - вот из-за этого, да, да, от себя-то не скрывай, не получалось у тебя это самое. И ведь не только с ним, но и с мальчишками, что были до него. Не получалось у тебя с разными! Господи, да знаю, что ты хочешь от меня?! - тормоза взвизгнули, и машина, задыхаясь и хрипя, виражом пролетев над тротуаром, рванула по извилистой дороге. - Мое несчастье, болезнь, ужас всей жизни! Не могу, не могу, - било в голове, - не получается! У других получается, а у меня нет! Чем я хуже других, ведь я хочу его. Почему кончается ничем, только страшное напряжение и потом - боль и злость на него, и еще тошнота? Я догадалась! Сколько лет, ну наконец догадалась, откуда! Ах, я дура глупая, конечно, всегда после ночи или до... - А он чем виноват? Ты его наказываешь столько лет. - Я и себя наказываю! Себя! - крикнула она, задыхаясь. - Ты можешь что-то менять с собой, но Вадик - твой ребенок! Ты вышла за него, потому что любила, но еще чтобы защищать да опекать этого младенца. Ты большая, сильная, но как ты нуждаешься в его слабости, незащищенности. И контролируешь, давишь его, как ребенка, разве не так?! Умная ты, а дура! До того ты не догадалась, что давлю я его только вполовину, а больше оттого, что у него получается, а у меня-то нет!!! - Значит, отыгрываешься на нем?! А ты разве никогда не понимала, отчего женщины кричат?!"

Лена резко осадила у поребрика и уронила голову на руки.