Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович - Страница 21

Женщина ойкнула.

Петр поднес ладонь к ее щеке и стал мысленно просить боль, чтобы она ушла. И боль ушла. Женщина опять стала пожимать плечами, уже со значением: надо же!

– Подставка! – раздался тот же иронический баритон.

– Там кто-то сомневается? Вы, что ли? – выскочил из-за кулис Никодимов. – Вы? Вы? – тыкал он пальцем в осанистого мужчину. Директора школы, между прочим.

– Ну, допустим, – встал мужчина.

– Прошу на сцену! Прошу, прошу! – позвал Никодимов – и исчез.

Мужчина, не тушуясь, пошел на сцену. Он шел медленно. Он привык, что его ждут.

– Где болит? – спросил Петр.

– А нигде! – ответил мужчина. – Здоров на сто процентов! Даже на сто десять.

Петр стал чувствовать его – и ощутил жжение в желудке.

– У вас желудок не в порядке, – сказал он.

– Он мне будет говорить! В порядке у меня желудок, будьте спокойны! И вот что, товарищи! – обратился директор к учительской массе. – Я, извините, с другой целью сюда пришел. Я понимаю, когда необразованные люди клюют на шарлатанство. Но вы-то – образованные! Не стыдно вам? Конечно, мода: религия, шаманство и все такое! Но вы материалисты или нет? Как хотите, а я этот вопрос в областном отделе народного образования поставлю! И выяснять надо, кто разрешил, и вообще! – уничижительно посмотрел он на Петра.

И вдруг лицо его побледнело – и тут же зеленью пошло, он согнулся, обхватил руками живот, словно подстреленный.

– Сейчас, – сказал Петр. – Сейчас будет лучше!

– Не подходи! – замычал директор. – «Скорую», пожалуйста! «Скорую»! – обратился он в зал. Кто-то побежал вызывать «скорую», директор пополз со сцены в зал, больше всего желая лечь и не шевелиться, но чувство собственного достоинства не позволяло, он двигался по направлению к фойе – и у двери упал, потеряв сознание. Петр хотел броситься к нему, но рука Никодимова его остановила.

– Сами видите! – кричал Никодимов бурлящему залу. – Обстановка сеанса испорчена, условия не выполнены, один за это уже наказан! Выступление продолжать невозможно! Впредь не позволяйте всяким дуракам глумиться над народными целителями. Вам добра желают, а вы!.. – Сокрушенно покачав головой, Никодимов увлек Петра со сцены, говоря сквозь зубы: – Деру даем, деру, пока не опомнились! Ты чего с ним сделал?

– Да ничего…

– Ладно, разберемся!

Директор школы Иннокентий Валерьевич Фомин действительно не чувствовал себя больным. Ему некогда вообще было чувствовать что-то в своем теле: слишком напряженным был ритм жизни, потому что он был замечательный директор, любящий детей и школу, но убежденный при этом коммунист (а почему – «но»? – сказалось уж так, лизнул-таки…), рационалист, материалист, очень гневающийся, что новые веяния разрушают традиционный школьный распорядок. Хоть бы пионеров-то не трогали! – горячился он мыслью, с тоской думая, как же теперь он не увидит стройных рядов мальчиков и девочек – белый верх, темный низ и алые галстучки на белых невинных шейках. Красиво же! А теперь вона что пошло! – родители требуют, чтобы детям разрешили являться в школу в гражданских шмотках, щеголяя и хвастаясь друг перед другом разноцветным тряпьем. А если семья бедна?!

И, как мы знаем, сорвали-таки галстучки с невинных шеек, напялили дети на себя гражданские шмотки, и многое другое произошло огорчительное для Фомина, но… но относится к нашему сюжету лишь одно: у него вот уже года три слегка поднывал желудок. Так, слегка, что и внимания обращать не стоило.

И вот совпадение! – это зрела, оказывается, язва, она-то и вызвала прободение желудка по случайности именно в тот момент, когда Фомин обличал на сцене шарлатанов от медицины.

Фомина увезли на «скорой» и тут же – на операционный стол, все обошлось хорошо, через три недели он выписался. Но не успокоился. Он считал этого самозваного целителя Петра Иванова виновником. Подлец! – вызвал в нем болезнь! Что делают, паразиты! И Фомин поклялся не оставить так этого дела – и не оставил, но об этом в свое время.

Вадим Никодимов ругательски ругал Петра.

– Ты не умеешь владеть ситуацией! – кричал он. – Ты мог его, допустим, усыпить? Загипнотизировать?

– Не знаю. Наверно, смог бы.

– Вот и усыпил бы! Плевать, что он вышел лечить болезни, которых нет, а ты дуй свое: усыпляй, публика очумеет и забудет, зачем он вышел! А ты ему болезнь всунул! Зачем? Народ подумает: навредил человеку!

– Ничего я не всовывал. Была у него болезнь.

– Ты пойми, – гнул свое Никодимов. – Уже билеты проданы на пять подряд твоих выступлений, и залы не чета этому. А слухи, знаешь, как разлетаются – завтра же все будут знать, что на сеансе с человеком плохо стало, и никто не придет! Дай Бог, если журналистов сегодня не было, а если были – тогда вообще крах и ужас! Осел ты, Петруша, как друг говорю!

– Сам осел! – сказала ему присутствовавшая при разговоре Люсьен. – Кто тебя просил выскакивать и звать на сцену этого козла? Кто? А? Козел! Выступления сорвутся! Ну и пусть! Ему не надо этого! Ему не надо славы! Он будет делать свое дело тихо, незаметно, бескорыстно! Да, Петя?

– Вообще-то, – сказал Петр. Ему неудобно было не согласиться с любящей его женщиной, а она любила его неистово; он вот уже третий день жил у нее и испытывал на себе доказательства ее любви.

– Ну уж нет! Вы хотите, чтобы меня с дерьмом съели за сорванные выступления? Нет уж, Петруша, будь добр, пять раз откатай – и на все четыре стороны! И, кстати, меньше болтовни. Сразу зови дураков на сцену и лечи, гипнотизируй, чтобы рот разинули и захлопнуть забыли!

Вопреки опасениям Вадима Никодимова в восьмисотместный зал Дворца культуры химиков, что находился в районе, где располагалось химическое производство и тут же, по соседству – кварталы работников, народу собралось множество. То ли не дошла молва о казусе во время первого выступления, то ли дошла, но каждый хотел видеть, как это происходит, считая, что при таком большом количестве людей ему лично ничего не грозит.

Петр действовал по инструкциям Никодимова. У двоих снял зубную боль, у троих почечные колики, потом пошли с простатитами, гастритами, язвами, потом с инфарктами и т.д., и т. п., потом повалили на сцену уже валом, ругаясь и чуть не дерясь перед ступеньками, ведущими вверх. Никодимов удерживал рвущихся, как мог, а на следующее выступление, во дворце культуры «Алмаз», нанял специально для этой цели четверых крепких ребят.

В том же «Алмазе» после трех часов сплошной сутолоки он закричал в микрофон:

– Всем сесть на места! Начинается сеанс общего оздоровления! – И сказал Петру: – Действуй!

– А что делать-то?

– То же самое. Встань перед залом, заглядывай пронзительно всем в глаза – и води руками.

Петр стал водить руками над залом. По лицам людей он видел, что на них – влияет. Он чувствовал это и по себе, потому что возникало ощущение, что кости его размягчаются, кровь разжижается, пот чуть не ручьем стекает меж лопаток, Он уже готов был упасть. Никодимов заметил это, подскочил, увел за сцену, придерживая за плечи.

Публика зароптала.

– Надеюсь на вашу совесть! – вышел Никодимов. – Петр Иванов после сеанса три часа лежит без движения, столько сил у него это отнимает. Между прочим, Петр Иванов – это псевдоним. Хотите знать настоящее имя? – Никодимов сделал паузу. Зал замер. – Я не знаю. Знает ли он сам? – Никодимов опять помолчал. – Не будем спешить! Кстати, весь гонорар за это выступление Петр Иванов передает на восстановление храма, в котором, как вы знаете, до недавнего времени был планетарий. Всего вам доброго, милые мои! Это не я говорю, это слова Петра Иванова. Идите с миром!

Женщины прослезились, мужчины смотрели в пол, подростки притихли.

За кулисами на Никодимова набросилась Люсьен:

– Ты что там болтал? Тебя просили? Нельзя еще об этом говорить!

Люсьен – первая после Ивана Захаровича – безоговорочно поверила, что ее любимый – воскресший Иисус. На ночь возжигала свечу подле его ложа. Сама ложилась на коврике на полу. «Ты чего? – звал ее Петр. – Иди сюда». – «Недостойна Господи!» – экстатически отвечала Люсьен. «Иди, иди. Я ведь и Сын Божий, но и человеческий. По Евангелию, Христос земного не чурался». – «Правда?» – «Истинно». – И Люсьен, дрожа не от холода, а от страха и страсти, ложилась к Петру: