Суринам - Радзинский Олег - Страница 21

Куда-то делись пять дней. Илья помотал головой. Вдруг он всё понял и успокоился: конечно же сегодня шестое, просто билет поменяли на первое число, а он всё это время был в лагере на реке. Оставалось только неясным, зачем поменяли дату билета. Кто это сделал? И зачем его привезли в аэропорт с просроченным билетом?

Но теперь, когда он во всём разобрался, его снова волновало только одно: где Адри? Он хотел её видеть, сейчас, немедленно. Илья взял сумку, кивнул сидящим на корточках мужчинам и прошёл внутрь здания. Или Адри ждала его там, или она улетела в Нью-Йорк и они встретятся дома.

Аэропорт состоял из большого зала, длинного прямоугольника со стендами, где продавалась еда. Стенды назывались «Кафе». Илья прошёл сквозь привычную суету расставаний и встреч и не нашёл Адри. Ему стало тревожно. Только теперь он догадался посмотреть на табло.

Было первое декабря. Палочка первого числа светилась на табло отлётов и прилётов, отрицая весь смысл времени. Илье стало жарко; он не мог понять, что происходит: как пять дней могли уместиться в один.

Он пошёл к стойке регистрации нью-йоркского полёта, надеясь найти Адри там. Сейчас ему был нужен кто-то, кто ему всё объяснит.

До отлёта оставалось три часа, но множество людей уже бессмысленно толпились у стойки с надписью «Майами». Илья помнил, что самолёт садится в Майами по пути в Нью-Йорк, и то, что хотя бы это осталось прежним в его теперешней зыбкой реальности, обрадовало Илью.

Адри здесь не было. Илья обошёл толпу ещё раз, надеясь, что он её просто пропустил. Он подумал и — негромко — позвал её по имени. Несколько человек обернулись; Илье стало неудобно, и он отошёл к стендам с едой.

Хотелось пить. Илья знал, что его бумажник лежит во внутреннем кармане сумки. Он расстегнул молнию и достал бумажник; деньги можно было не менять, в Суринаме все и везде принимали доллары.

Вместе с бумажником из сумки выпал ещё один билет. Илья знал, чей это билет, не смотря. Это был билет Адри; он забрал его у Адри в Нью-Йорке, когда увидел, что она просто сунула билет в карман джинсов. Илья боялся, что она его обязательно потеряет.

Если билет был здесь, то и Адри была здесь; она ещё не улетела из Суринама, по крайней мере, она не улетела в Нью-Йорк. А если Адри не улетела в Нью-Йорк, то и ему было незачем туда лететь. Он должен был её найти и понять, что происходит. Илья взял сумку и пошёл на улицу.

Он остановился у курящих на корточках суринамцев и, махнув рукой куда-то в сторону, сказал:

— Парамарибо.

Один из них плюнул на асфальт и потушил в плевке сигарету. Окурок он засунул за ухо, встал и пошёл к старой, без определённого цвета машине.

Сиденья обжигали кожу, и нечем было дышать. Водитель обернулся и посмотрел на Илью. Илья вдруг осознал, что не знает адреса Хасьенды.

— Рутгелты, — попросил Илья. Он помнил, что их тут все знают. — К Рутгелтам, пожалуйста, — добавил он по-английски.

Водитель пожал плечами. Он не знал Рутгелтов.

— Рутгелты, — повторил Илья. — Рут-гел-ты. Водитель что-то сказал, но Илья даже не понял, на каком языке. Водитель покачал головой.

И тут Илья вспомнил:

— Хасьенда Тимасу. Хасьенда Тимасу. Ома Ван Меерс.

Водитель кивнул и завёл мотор. Машина тронулась рывком. Илья откинулся на неудобное рваное сиденье и закрыл глаза: он ехал домой. Там ему всё объяснят. Там Адри.

ПАРАМАРИБО 7

АЭРОПОРТ, обслуживающий Парамарибо, на самом деле находится в другом городе — Зандериж, в сорока километрах к югу от столицы. Путь вроде и не долгий, но скоро начался несильный дневной дождь, и машины выстроились гуськом на север.

Парамарибо, бывший торговый пункт, основанный голландцами в шестнадцатом веке, был оккупирован Британией в 1630-м. Он оставался британским ещё тридцать семь лет, пока Голландия не согласилась обменять на свою потерянную колонию принадлежащий ей маленький остров в Северной Америке, который голландцы называли Nieuw Amsterdam. Позже остров стал известен во всём мире под своим нынешним именем — Манхэттен.

Парамарибо в то время звался Форт Зеландия и рос сперва вдоль реки Суринам, давшей впоследствии имя всей стране, а затем вокруг Onafhankeligkheidsplein, площади Независимости. Машина, что везла Илью, объехала эту площадь и двинулась мимо Палментуин Парк на восток.

Скоро они въехали в тенистую короткую аллею, которая заканчивалась знакомыми Илье воротами Хасьенды, единственного дома на всей улице.

Охраны в камуфляже, всегда — как помнил Илья — дежурившей у ворот, сейчас не было. Он попросил водителя погудеть, но никто не появился. Илья расплатился, взял сумку и посмотрел, как привезшая его машина пропала за углом.

Он остался один.

На воротах не было звонка. Илья обыскал ворота два раза и не нашёл никаких следов звонка или интеркома. На верхней раме красивых кованых ворот были установлены камеры, по одной с каждой стороны. Илья помахал в камеру слева, затем повернулся направо. Камеры безжизненно смотрели в ответ стеклянными дулами объективов. Илья сделал шаг назад. Камеры остались безучастны.

Такой возможности Илья не предусматривал: в доме всегда кто-то оставался, всегда было много народа, обслуживавшего сад и прочее хозяйство. Ситуация, при которой в Хасьенде может никого не быть, казалась невероятной. Илья отошёл в тень незнакомого ему дерева и сел на сумку.

Он понимал, что кто-нибудь обязательно появится, не может не появиться. Охрана должна охранять, значит, должна быть у ворот и просто отошла на несколько минут. Садовые рабочие должны работать в саду и через какое-то время обязательно его заметят. Если Рутгелты сейчас не дома, они вернутся домой позже. А если дома, то кто-нибудь увидит Илью и скажет мистеру Рутгелту; Илья почему-то надеялся на него больше всего.

Его рассуждения были совершенно правильны: в них не было изъяна. Однако охрана не появилась ни через двадцать минут, ни через час. Несколько раз Илья подходил к воротам и кричал, звал в густую тенистость сада, но крик его глушился деревьями и умирал в самом начале длинной гравиевой дороги, ведущей в дом. Никто не приезжал, и никто не выезжал из Хасьенды.

Скоро полил сильный дождь.

Илья встал под дерево; ему почему-то казалось, что стоя он промокнет меньше, чем сидя. Он взглянул на часы; его самолёт только что взлетел или должен был взлететь: он больше ни в чём не был полностью уверен. Всё, что ранее казалось незыблемым, стало призрачным. Его действительность, его представления о реальности были разрушены нереальностью последних дней.

После тюрьмы Илья относился к себе с доверием: он мог рассчитывать на себя в любых, самых тяжёлых ситуациях, но всё это осталось в той, другой жизни — неделю назад, где параметры физической реальности были определены и не менялись, где люди были понятны, а законы обитаемого пространства ясны.

Он подозревал, хотел даже, чтобы мир оказался иным, чем являл себя, но Илья ожидал интеллектуальную тайну, а не нарушение всех правил существования, всех договорённостей о жизни. Он ожидал, что мир будет тайным, но объяснимым. Пока всё получалось наоборот.

Он не знал, что делать: он не мог докричаться до людей внутри, он не мог вызвать такси, чтобы поехать в гостиницу, он не мог отойти, потому что боялся, что именно в этот момент кто-нибудь появится. Всё, что ему оставалось, это мокнуть под деревом, название которого он не знал. Он мог встать и идти пешком; было лишь неясно — куда.

Илья снова подошёл к воротам. Неожиданно он осознал, что видит кованый узор; он заметил его в первый раз. До этого он смотрел на ворота и видел только, что они закрыты. Ворота были поделены на квадраты, и в каждом — навстречу друг другу — стояли на задних лапах два льва. В верхнем же левом квадрате почему-то были не львы, а грифоны. Илья задрал голову, чтобы посмотреть, не ошибся ли он. Нет, это действительно были грифоны. Он протянул к ним руку, чтобы потрогать и удостовериться, что они не львы. В ту же секунду ворота кликнули и начали медленно распахиваться в стороны. Илья бросился было за своей сумкой, не спуская с ворот глаз, и остановился: он боялся, что ворота закроют. Илья махнул сумке рукой — как обещание, что он за ней вернётся, — и вбежал в ворота.