Самые страшные войска - Скутин Александр Витальевич - Страница 36

Почему к нам никто из командиров не заезжал в карьер в те дни, пока мы голодными были? А забыли про нас просто, как и взводный Серега, который отделался за эту историю строгим выговором.

Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле.

И не хрен кидать в меня какашками: «Ах, какой ты бяка, какой подонок!» Кто там был – тот меня поймёт, а кто не был, тот мне не судья.

Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет – слабо? Только не надо хлестаться: «Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!» Как говорит украинская поговорка: «Зарекалась свинья дерьмо не есть». Вот и вы не зарекайтесь. Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на «Титанике», чтобы отдать свой спасательный жилет ребёнку, как грузинский профессор Жордания, спасший тем американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам – для такого поступка надо вырасти, всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тётки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про «опиум для народа» и вдруг – уверовали… «Не верю!»

Я приму упрёки (справедливые!) в свой адрес, только от тех, кто побывал в таких скотских условиях как я, или в ещё худших.

Итак, Карелия, занесённый снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окружённый непроходимыми лесами. Сорокаградусные морозы, небо в жёлто-зелёных сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхнее Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделённые сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую ещё не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие, мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми бы расстреляли командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похуизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.

Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъёме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно, и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенёс бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Итак, ворвались мы в столовую на ужин (чёрная полусгнившая толченая картошка, «пюре», и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу, дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально не готовы были рвать глотку другому ради своего выживания, не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

– Чо, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновлённый голодом и целым днём работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моём взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением, и моё свидание в казённом доме с трефовым прокурором.

И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывёт себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в котором лежали половник «пюре» и отвоёванный кусок трески. А напротив сидел тракторист с лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки (я с Крыма призвался), не друзья. С одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Ещё дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише:

– Держи, братан.

– Спасибо, – сказал Миша.

А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки.

И он взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного такого случая более чем достаточно, более, чем все проповеди о любви к ближнему. Это ведь просто слова, звиздеть – не мешки ворочать.

На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А для тех, кто этого в жизни не испытал: что такое делиться последним куском, когда сам падаешь от обмороки от голода, им не понять, что означает: «сам погибай – а товарища выручай!» Для них это просто слова, пустой звук, как и честь, долг, Родина.