Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович - Страница 49

Я молча стоял у двери, не зная, что делать, так как моя сестра шумно и весело здоровалась с хозяевами.

– Ну, Лева! Раздевайся! Живо снимай с себя свою хламиду! – сказала она мне. Не успел я придти в себя, как она меня уже представила домочадцам. Уже с первого взгляда на семью Струве я увидел, что Рая была права, предупреждая меня в том, что люди эти достойны похвалы.

– Вот вам наша ладья! – сказала Рая, имея в виду корзину. – Можете ею распоряжаться.

– Откровенно говоря, ведь мы у вас в гостях, а не вы у нас – не забывайте! – сказала хитро Вероника. Тут я увидел на вешалке плакатик, на котором виднелся адрес моих ленинградцев: «Мойка, 95».

– Я даже забыла тебе сказать, – обратилась ко мне моя сестра. – Дело в том, что Новый год мы думали встречать у нас, так что всю провизию почти заготовили мы с Моней; но потом нам пришлось перенести место встречи сюда, но наша провизия и мы как хозяева остаемся в силе. Понятно? Поэтому мы, можно сказать, сегодня полные хозяева этой квартиры. Именно поэтому и адрес наш перелетел сюда.

– Совершенно верно! – смеясь, подтвердил Борис Александрович.

Пройдя по коридору, мы очутились в столовой, освещенной лампой с мощным абажуром. У небольшого обеденного стола стояло множество стульев, у стены находился широкий диван с ярким покрывалом; перед ним висел на стене обширный ковер; дальняя часть комнаты, с занавешенным шторами окном была отделена небольшим шкафом и другой мебелью. За этой так называемой ширмой стоял туалетный стол с зеркалом и небольшой диван.

Владельцы квартиры предложили нам расположиться на широком диване у стола.

Борис Александрович просто и по-дружески разговорился со мною. Отвечая ему, я рассказал, что приехал лишь сегодня днем, что Ленинград мне уже несколько знаком, так как я в нем уже третий раз… Он в свою очередь пояснил мне, что сами они из Италии, музыканты, что он скрипач и виолончелист, и говорил со мною, как близкий друг, и я сразу же почувствовал к ним всем симпатию за их простоту, веселость и радушие. Рае я и раньше еще верил, а теперь и сам твердо удостоверился в достоинствах этих людей.

– А где же твой дорогой Эммануил? – спросила хозяйка у Раи.

– Он скоро освободится и придет! Ну, он вообще точный, как не знаю кто! Он не опоздает, я ручаюсь!

– А наследница ваша сейчас неужели спит? – спросил Борис Александрович.

– Что вы?! – ужаснулась Рая. – Она сейчас у соседей встречает Новый год! Пирует с ними!

– Ага! Следовательно, тоже не отстает от жизни! Это самое главное!

По полу, между тем, отчаянно прыгали знакомые уже мне четвероногие обитатели квартиры, наполняя воздух лаем, мяуканьем и гамом. Было видно, что оба животных находились в крепкой дружественной спайке.

Встреча Нового года совпала, оказывается, у Бориса Александровича с новыми достижениями в искусстве, и по настоятельному и энергичному требованию Раи хозяева дали ей пачку телеграмм с новогодними поздравлениями в достигнутых успехах. Во всех них фигурировал сам Струве.

Время шло, был уже двенадцатый час. Мы все теперь ждали двоих – Моню и Нового года. Первый вскоре явился – он был тут встречен, как закадычный друг; между тем, как для встречи второго усиленно накрывался обеденный стол. Радио было включено, и мы, слушая Москву, не могли прозевать незаметный приход следующей астрономической единицы…

В маленькие бокалы было налито красного цвета вино. И все взяли по одному. По радио уже слышался шум и гудки машин на Красной площади…

– Лева! А ты?! – удивилась Рая, видя, что я и не думаю брать предназначенный для меня сосуд.

– Я не буду, – ответил я, чувствуя себя не слишком бодро.

– Вот так-так! – проговорила хозяйка. – Почему же?

– А я еще ни разу не пил никогда.

– Ну, один раз в жизни подобный грех прощается, – сказал Борис Александрович.

– Для кого-нибудь другого – может быть, но я вообще непьющий, – возразил я.

– Вот орел, а?! – восхищенно сказал Моня.

– Нет, нет! Ради Нового года! – настаивала Рая. – Скорее бери, а то сейчас часы бить начнут!

Я чувствовал себя не в своей тарелке от того, что меня упрашивали (я терпеть этого не могу), и для очистки совести взял злосчастный стаканчик.

– Обязательно нужно! За компанию! – подбадривал меня Борис Александрович. – Ради нас! Ради нас хотя бы!!!

Грянул бой Спасских часов, и мне пришлось волей-неволей… прозвенеть своим сосудом, сталкивая его с сосудами окружавших.

Все осушили свои бокалы на радость своих потомков и за собственное счастье.

Моня, задорно улыбаясь, смотрел на меня.

– Ну! – сказала Рая. – Давай!

– Ну, что же, – сказал я. – Моя миссия на этом оканчивается, это ее предел. – И я поставил непотревоженный бокал на стол.

– Чокнуться – это мало! Нужно было еще и осушить! – смеясь, говорила Вероника.

– Не пей, не пей! – подзадоривал меня Эммануил. – Правильно! Ты их не слушай!

Под звуки Интернационала[70] мы сели за стол, чтобы приступить к трапезе.

– Честное слово! Хорошо, что мы так собрались! – сказала Рая.

– Вот именно! – подтвердила хозяйка. – А то мне уже надоели эти шумные новогодние балы! Крик, гам – и больше ничего! А тут у нас крепкая маленькая компания! Это истинная новогодняя встреча.

Вероника действительно была права.

– Лева так лукаво смотрит на меня, – хитро посмотрев в мою сторону, проговорила она. – Разве я не права?

– Напротив, – ответил я, – все это правильно.

Время было веселое! Весельчак Моня умело поддерживал у нас оптимистическое настроение.

Хитро моргнув мне глазом, он рассказал о моем оперном занятии в дороге. Это доставило всем, видимо, удовлетворение, так как компания вся была очень хорошо знакома с «Аидой».

После чая Рая сказала мне о существовании статьи о музыке Бориса Александровича, и по ее просьбе последний дал мне небольшую, но солидную книгу, где было немало высказываний о Верди и где была напечатана его статья.

В связи с этим Борис Александрович напомнил мне мои письма, где я писал Рае об «Аиде» и которые Рая читала ему; он сказал свое мнение о моих строках, сказав, что в них он чувствовал мое понимание и любовь к этой опере и оперной литературе.

Время было уже позднее – начало второго ночи, и я, устав от дороги, чувствовал себя утомленным и пристрастным ко сну.

Рая заметила это. Все ее поддержали, и мне предложили улечься спать. Я ответил, что еще немножко почитаю.

В это время все расположились у освободившегося от посуды стола и решили убить время за картами. Меня тоже имели в виду.

– Нет, я не играю! – ответил я.

– Вот это я понимаю! – сказала Вероника. – Человек не пьет, в карты не играет! Прямо идеал! Истинный идеал! Честное слово!

Мне не хотелось отрывать играющих от игры, и поэтому, захлопнув книгу, я переключил свое затуманенное сознание на возившихся на полу четвероногих друзей.

– Лева! Это правильно, что ты идеал? Как ты думаешь? – спросила меня Рая.

– Да я сейчас вообще ничего не соображаю! У меня все крyгом идет! – ответил я, побудив веселый смех своими словами. Однако чуткие люди сразу поняли меня.

– Да дайте же, товарищи, человеку возможность заснуть, – обидчивым тоном сказал Борис Александрович. – Нельзя же так! Человек две ночи не спал! Что это такое?!

– Мы сейчас тебя уложим, – успокоила меня моя сестра.

Мне предложили занять диван за загородкой у окна – я, конечно, дал согласие. Мне дали покрывало, так как я категорически отказался от одеяла и простыни, и пожелали спокойной ночи. Сняв башмаки, я улегся.

Я был в тени, и поэтому мне было легко уснуть. В моей отяжелевшей голове промелькнула мысль о том, что именно сейчас Женька уже мчится в поезде сюда, в Ленинград, затем мы с ним встретимся… я до такой степени был утомлен, что через минуту уже крепко спал, несмотря на непривычное новое ночное ложе, свет в комнате и говор играющих… Моя первая ленинградская ночь вступила в свои права…