Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович - Страница 48

– Ну, проиграй-ка нам свой «аидовский» марш знаменитый! – проговорил он.

– Да, верно! Ведь мы, как-никак должны услыхать тебя, как говорится! – сказала Рая.

Пианино их было очень хорошее, все струны были в порядке, и клавиши легко и мягко опускались. Я проиграл часть марша, танец жриц и еще кое-что из того, что выучил с М. Н. На первый раз я не играл много: я хотел освоиться сначала с обстановкой. Мои критики сказали, что удар у меня мягкий, порядочный, что играю я с чувством, но, откровенно говоря, я сам почему-то решил, что орудовал я у инструмента не слишком хорошо. Очевидно, у меня так получилось из-за того, что я имел дело с непривычным для меня инструментом.

Вскоре Моня ушел, и Рая сказала мне, что мы уже скоро тронемся.

1-го января. Вчера вечером, еще до своего ухода Моня спросил меня, как я думаю проводить время здесь в Ленинграде.

– А завтра мой товарищ приезжает сюда, – ответил я. – Вот мы с ним и уговорились действовать вместе.

– А у него здесь кто-нибудь живет? – спросила Рая. – Пристанище-то у него будет?

– Да. У него здесь тетя проживает. Мы вообще хотели ехать вместе, но потом по независимым от нас причинам нам пришлось разъединиться.

– А ты в дороге-то вообще не скучал? – спросил Моня.

На это вопрос я ответил тем, что рассказал о моем проведении «Аиды».

– А ничего не пропустил? Уверен, что всю знаешь? – осторожно полюбопытствовал Моня.

– Надеюсь, по крайней мере, – ответил я.

Моня ушел, Рая чем-то занялась, а Трубадур, между тем, развлекалась на диване в окружении своих сокровищ. Видимо, ей очень хотелось, чтобы я присоединился к ней, так как она то и дело отрывалась от своего труда, чтобы каким-нибудь вопросом или рассуждением привлечь мое внимание. Я ничего, конечно, не имел против, и после ухода Мони мы вместе с нею стали что-то творить – я уж не помню, что именно.

– Ну, давай уж трогаться! – сказала Рая. – А то, как бы мы с тобою в трамвае Новый год не встретили.

Оставив Леонору на попечение Поли, мы вышли из комнаты в кухню. Одевшись, Рая спросила меня:

– Ну, как? Сможешь стащить эту корзину? – И она подняла небольшую овальную плетеную корзинку, чем-то нагруженную, укрытую бумагой. Корзинка была увесиста, несмотря на свои незначительные размеры, но я ответил положительно.

– Тяжела, не правда ли? Я такую навряд ли б смогла увлечь за собою! – подбадривала меня моя сестра. – Ну, нам лишь бы до трамвая доплестись.

– Слов нет – ты права! – ответил я.

На плите шипел все тот же шумливый примус, который, по-моему, не умолкал и ночью, но, выйдя на лестницу и захлопнув двери, мы освободились от действия его оглушающего шума.

На лестнице было темновато; там горела одна какая-то мутная лампочка, ввинченная в стену над нашими дверями. Мы спустились вниз. Холодный воздух сразу же окутал нас. В темноте зимнего вечера ясно белели на земле синеватые сугробы, покрывавшие весь дворик. На набережной было так же не светло, и голые кроны деревьев казались снизу гигантской паутиной. Кое-где на том берегу сверкали огоньки в окнах, которые, нужно сказать, мало нас привлекали.

Мы вышли на площадь, окруженную ярко освещенными домами. Снег на земле казался оранжевым ковром от отблесков светящихся окон и фонарей. Я посмотрел влево и увидел совершенно не освещенную, черную, зловещую громаду Исаакия, увенчанную резким силуэтом купола и угольного цвета изваянием креста, довольно ясно видневшимся в черно-синих небесах.

Николай, словно немой темный истукан, восседал на лошади посреди площади! Короче говоря, картина была умопомрачительная, тем более, что я ею не любовался с 37 – го года.

О чем-то беседуя (Рая, кажется, расспрашивала меня о моей московской деятельности), мы прошли широкий мост через Мойку и тронулись по прямой, как стрела, не слишком широкой улице, по обеим сторонам которой стояли весьма солидные дома с весело освещенными окнами. По тротуарам медленно плелись темные личности; подобные же существа проносились так же мимо нас в дребезжавших ленинградских трамвайчиках, на которые я то и дело с интересом поглядывал.

Уловив где-то в поперечной улице нужный нам состав, мы углубились вовнутрь вагона. Давка была дьявольская. Во всем сказывалось наступление новорожденного года. Внутри вагона было светло и уютно! Скамейки располагались не перпендикулярно к стенам, как в московских трамваях, а тянулись вдоль стен. К потолку поднимались столбы пара, так как глотки многих смертных, находившихся в вагоне, то и дело проклинали все окружающее, намекая на ужасную толкотню.

Мы с Раей остались на задней площадке, так как, по ее словам, я понял, что ехать нам нужно будет не день и не два. Я кое-как пристроился у закрытой не работавшей двери, поставив на пол вышеописанную корзинку. Рядом со мною бушевала с соседями какая-то престарелая тетка, по грузу аналогичная мне; дело в том, что она держала крепко в руке кошелку, очевидно, с нестойкими веществами, так как она энергично и даже патриотически (по отношению к своему багажу, конечно) отражала атаки окружавших, защищая свою поклажу.

Наконец, мы с большими усилиями оставили гостеприимный вагон и очутились снова на мостовой. Где мы очутились, я не могу сказать, так как была кругом такая тьма, что будь я и слеп «хоть на четыре глаза», то все равно я видел бы больше. Рядом с нами белели трамвайные рельсы, около себя я различал свою двоюродную сестру, на той стороне виднелись очертания маленьких домиков – вот и все, что я мог заметить. Мы, очевидно, были не в центральном районе города, если судить по маленьким, заурядным домикам.

Мы пошли куда-то вправо от остановки, кое-как различая дорогу среди белеющего снега. Нас, видимо, окружало пустое пространство, так как я не замечал рядом с нами никаких строений.

По дороге Рая рассказала мне о лицах, к которым мы направлялись. Она сказала, что они – бывшие бароны, выходцы из Италии, очень чуткие, простые люди, у которых даже чужой человек чувствует себя так, словно он в кругу близких друзей.

– Вот именно им я и читала твое письмо, – сказала она. Помнишь, я тебе писала, что они были очень хорошего мнения о нем.

– Значит, они уже знают хоть сколько-нибудь о моем существовании? – спросил я.

– Да. Можно сказать, что они уже немного с тобою знакомы.

– Ну, это очень хорошо, – проговорил я. – Значит, я не буду в их кругу чувствовать себя совершенно чужим? А то ведь это очень неловкое положение.

– Ну, еще бы! Конечно! – согласилась Рая. – Тем более, ты обрати внимание на лицо Бориса Александровича. У него особенные черты! У него какое-то особенное, тонкое лицо с необычайным общим выражением.

Она выразила глубокое сожаление по поводу болезни их друга; он, оказывается, носил в себе тяжелый туберкулез.

Между тем, мы приблизились к высокому дому, часть которого находилась еще в лесах; обойдя его, мы вошли в подъезд, находившийся в углу, между двумя отрогами здания. Поднявшись по неярко освещенной, круговой широкой лестнице, мы очутились перед высокими темневшими дверьми.

– Вот мы и на месте! – сказала Рая.

Нам открыли, и мы очутились в обширном коридоре, в котором около двери мне сразу бросилась в глаза вешалка. Слева у дверей стоял громоздкий сундук. Коридор куда-то вправо заворачивал, и все дальнейшее было скрыто за углом.

Нас встретила вся приветливая семья: сам Борис Александрович – высокий худощавый мужчина, темноволосый, с несколько вытянутым лицом, с тонким прямым носом, с немного выдающимися скулами и с особенными темными глазами, глубоко сидящими в глазницах[69]; его жена, которую звали Вероника, – невысокая блондинка, с чрезвычайно веселыми, с теплым блеском глазами; их дочь – высокая светловолосая девица лет 20-и с лишком; и, наконец, бабушка – низенькая седовласая старушка, которая оказалась чрезвычайно приветливым и добрым человеком.

Из-за угла показался маленький тупоносый глазастый пудель с белоснежной вьющейся поверхностью, который прыгал между нами, завывая на все лады и тоны; рядом с ним выросла громадная фигура чудовищного по величине кота серого цвета с темными полосами, пушистого до предела! Вся эта пара имела весьма оригинальный вид.