Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 84

И о себе не забывал Кожема — если куда едет, то уж не преминет заглянуть, не уничтожил ли кто в лесах, на землях, на бобровых гонах его знамен, на которых красовался глаз с тремя полосами: волостелину — свое.

Но на сей раз волостелин Кожема приехал в Любеч посоветоваться с богами, кого назначить княжьим посадником. Собственно, тут и думать было нечего — новый, властно врывавшийся в жизнь закон не только защищал добро богатых, но и давал им еще больше прав: место посадника в Любече занял старший сын Бразда — Гордей, молодой еще человек, обликом и нравом как две капли воды походивший на отца.

Впрочем, что нрав! Силой, жестокостью, тупостью, которые унес с собой в могилу Бразд, в новые времена мало что, пожалуй, можно было сделать. Гордей — сын Бразда, тоже христианин, знал грамоту, хитрый, льстивый, он влезал в душу каждого.

Подыскивая себе жену, Гордей поступил не так, как отец. Гордей не взял приглянувшуюся ему девушку — нет, он долго ездил в Остер, засиживался до поздней ночи у волостелина Кожемы, прогуливался по саду с его дочерью Лименой.

Лимена была на редкость уродлива: рыжая, курносая, с большими рачьими глазами, — чтобы с ней не встретиться, ее обходили стороной, через три улицы.

А Гордей делал свое дело, условился с девушкой, поговорил с Кожемой и отвез ее как жену в Любеч.

Гордей, сын Бразда, стал посадником еще и потому, что был самым богатым человеком в древнем селении, которое становилось городом. Рядовичи,[229] учинившие когда-то ряд с его отцом, или их дети служили по закону уже ему; закупы выплачивали купу только ему; кто не мог погасить свой долг, становился обельным холопом старшего сына покойного Бразда.

А рядовичей, закупов, холопов чем дальше, тем становилось в Любече больше и больше. Новый город, выраставший над Днепром, не походил вовсе на древнее селение, родовое гнездо: в нем была своя Гора — терема за высокими тынами на лучшей земле вдоль леса; Посад — хижины ремесленников, скудельников, рыбаков на гнилищах и в оврагах вокруг Горы; Оболонь — землянки на песке и над затоками Днепра, где ютились со своими многочисленными семействами рядовичи и закупы, у которых оставалось два выхода — либо в Днепр, либо в холопы.

Впрочем, у бедных людей появилась еще одна надежда. Как в городе Киеве, так и в Любече были крещеные; два священника — Ксенофон-грек и Кузьма-болгарин, жившие на любечской Горе, обещали убогим рай и тем больше блаженства на небе, чем больше они страдали на земле…

После смерти Микулы в его хижине долго никто не жил — люди по-всякому говорили о смерти Микулы и Висты, всех удивляло, что князь Владимир велел воздать ему погребальные почести, как сыну старейшины. Травою поросла могила Микулы, бурьяном переплело дворище древнего рода.

По ночам, сказывали люди, там слышались стоны и плач, кто-то видел мигавший в душниках[230] землянки огонек. Кому охота идти туда, где живут чуры, домовые да плачут навы?![231]

И все-таки в Любече нашелся человек, не побоявшийся домовых, чуров и навов, видимо предпочитая бежать к ним от живых, но жестоких и страшных людей, — некий Антип, племянник Микулы, внук Анта.

Антип, единственный сын Гапона — двоюродного брата Микулы, рано потеряв родителей, жил недолгое время под отчим кровом, выплачивая взятую отцом у Бразда купу сыну его Гордею, потом отдал за долги двор и хижину и ютился, как птица, на днепровских кручах, питаясь рыбою, зимой зайчатиной, белками и всякой давлениной.

Осталась у Антипа одна лишь воля. Ни рядович, ни закуп, ни холоп — над ним не было хозяина. Задушным человеком его называли.

Этот Антип и поселился в Микулином дворище, в древней родовой хижине, спал на полатях в том месте, где почивали старейшины Улеб, Воик, Ант, сын его Микула, и, хотел того или не хотел, был последним в роде старейшин, потому что оберегал их очаг и жил там, куда по ночам прилетали их души.

И это были счастливые для Антипа дни — над головой крыша, в очаге тлеет жар, по ночам слышны тихие беседы чуров под углями.

Только недолго довелось пожить ему в Микулиной землянке — в Любече знали, что достаточно кому-либо пожить какое-то время в нечистом месте, как оно становится чистым, — знал о том и Гордей, сын Бразда, посадник Любеча.

Гордей вошел во дворище Микулы, за ним два холопа несли деревянное знамено[232] нового, знатного рода.

— Кто ты еси? — спросил Гордей Антипа, который стоял босой, в старом рубище с длинными, спадающими до плеч, космами.

— Я Антип, неть[233] Микулы и твой родич, посадник, — ответил задушный человек.

— Не о том спрашиваю, — загремел Гордей, — и мне все едино, кому ты нетем приходишься. По какому праву ты тут живешь, забрал чужую хижину и двор?

— Ничего я не забирал, — Антип покачал головой, — и ничего мне не нужно — живу, и все…

— Живу, и все! — передразнил Гордей и засмеялся. — Разве теперь кто так живет на свете? Хижина и двор принадлежали Микуле.

— Так, Микуле, — согласился Антип, — мир праху его.

— Аще живешь тут, — продолжал Гордей, — должен знать, что Микула имал от князя купу и ты должен ее погасить… Аще живешь тут, должен платить подать князю от дыма, от рала, от каждого злака.

— Тут нету дыма, нет у меня рала, не садил и злаков.

— Тогда уходи, Антип, отсюда! — крикнул Гордей. — Ставьте знамено! — велел он холопам.

Ночью Антип сидел над Днепром. Начиналась зима. Он замерз, но приютиться было теперь негде.

Внук старейшины — да и, вероятно, последний внук, помнивший своих предков, — и этот последний в роду, проклинал Любеч, всю землю.

А тем временем а Любеч приехал волостелин Кожема. Вместе с посадником Гордеем он собрал любечан и звал их на брань с ромеями.

И люди, надо сказать, как ни трудно им было жить, как ни голодали, ни бедствовали, но и они содрогнулись, замерли от ужаса, услышав страшную весть…

— Императоры ромеев — наши враги, они загубили множество русских воев, готовятся идти на Русь, надевать ярма на наши выи! — кричал Гордей.

Ромейские ярма на выях русских людей? Нет, трудно живется ныне на родной земле, тяжело гнуть спины на князей, волостелинов, посадников, но во много крат тяжелей, страшней, нестерпимей носить ярмо Византии, видеть, как гибнет родная земля.

— За Русь! Мы пойдем, отдадим за нее жизнь и силы! Вдоль берегов прозвучала песня:

Широкий Днепр наш, Дунай далеко, Мосты поставим через все море, Главу отрубим царю ромеев, Доставим дому и честь и славу…

Лишь Антип, внук старейшины, не пошел с воинами. И не потому, что не хотел. О, сердце его пылало неугасимой любовью к родной земле и ненавистью к ромеям…

Он не мог идти с воинами: не было у него коня, не мог он купить у Сварга щита и меча, а воин без оружия — не воин. Такого князь не возьмет.

Поутру Антип зашагал вниз по Днепру — все дальше и дальше; он пройдет всю Русь, пересечет Русское море, доберется до горы Афон,[234] станет монахом Антонием, вернется обратно в город Киев, а после смерти его назовут святым…

Никто в Киеве, даже воеводы, не знают, каким путем поведет князь Владимир свою рать: Днепром ли до устья, а там Русским морем к Дунаю или, может, суходолом, через земли тиверцев и уличей, а далее, как ходил некогда князь Святослав, через Болгарию.

Владимир не идет по стезе отца: он не может двинуться на Византию через земли болгар — Болгария покорена, там повсюду вдоль Дуная и до самого Русского моря стоят легионы Империи, Владимир не может затеять прю с императорами на чужой земле.

«Когда-нибудь, — думает князь Владимир, — кто знает, снова сольются пути болгар и русов, ныне же разъединены мы, каждая из наших земель собственными силами борется за свое будущее, за счастье, приходится стать против Византии одному, наша победа придаст силы и болгарам…»