Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 36

Вот! Баба, а понимает!

Но этот, кавалер-то наш, разошелся, словно тетерев на току:

– Японцы дали нам жестокий урок. А он на пользу нам послужил, скажите? Этот вредный самогипноз до сих пор продолжается. На нем основана наша национальная беда. Мы по-прежнему думаем, что унаследовали от предков всемогущее государство, неприступное, как слон среди мелких зверушек, и потому беспокоиться нечего – шапками, мол, закидаем! Но та же японская война показывает, что величие наше во многом, к сожалению, мнимое.

– Что, думаешь, не выстоять нам против германца? – неприязненно, уже с трудом сдерживаясь, проговорил Савельев.

– Будущее покажет, – пожал плечами Дмитрий. – Хочется верить, что с первых же залпов всю гвардию не повыбьют, у нее еще будет время показать и строевую выучку, – в голосе отчетливо прозвучала горькая насмешка, – и умение цеплять аксельбанты.

– Охти мне! – прошептала до смерти перепуганная Марья Ивановна, глядя то на багровеющее лицо мужа, то на бледного Дмитрия, то на Варю, глаза которой так и перебегали с лица отца на лицо жениха.

Савельев едва не задохнулся – до того разозлился.

– Вы, Дмитрий Дмитриевич, младоваты еще летами с таким презрением о русской гвардии судить. Пороху не нюхали-с!

– Простите меня, Савелий Савельевич, но и вы тоже его не нюхали-с, – твердо («Нагло!» – решил Савельев) проговорил Дмитрий Аксаков.

Из глаз Савельева вылетели две молнии и, конечно, испепелили бы наглеца на месте, однако Варенька прикрыла жениха собой и с наигранной веселостью засмеялась:

– А вы знаете, как Олимпиада Николаевна немцев боится? Ну, ты ее должен помнить, Митя, это тетя Сашеньки Русановой, – пояснила она Дмитрию, который славился своей забывчивостью и оттого не единожды попадал в неловкие положения. – Мы у них в Доримедонтове гостили, помнишь? Ну, она немцев даже не боится, а ненавидит, и ненависть ее – сущая мания. Ей повсюду мерещатся германские козни, чуть что не так, значит, это действие каких-то темных немецких сил. Спорить с ней бесполезно! Вильгельм-де подкупает ее горничных, которые по его заданию доставляют Олимпиаде Николаевне всевозможные неприятности, чаще всего новые чулки рвут. Да и лекарства из аптеки тоже в любой момент могут быть подменены какой-нибудь отравой.

– Чушь какая, – пробормотал Дмитрий. – Удивляюсь, как ты с Русановыми дружишь? Сашенька твоя с ее страстью к какому-то смазливому актеру... В детстве она была и то разумней, чем теперь! Отец, у которого роман с актрисою... Какие-то пошлости! Теперь еще тетка полубезумная. Больно нужна она Вильгельму, чулки ей рвать!

– Молоды вы еще судить о людях, жизнь поживших, тем паче наших добрых знакомых, – проскрежетал Савелий Савельевич, не замечая, что повторяется, сдерживаясь уж вовсе из последних сил и ничего так не желая, как швырнуть в Аксакова медный шандал с задымившейся свечой. – Между прочим, ваш монокль-с весьма пруссаками любим, знаете-с? Вроде бы русскому офицеру негоже...

– Что касается моей молодости, – перебил Дмитрий, который был упрям, как некое животное с длинными ушами и хвостом метелкою, и никогда не умел вовремя смолчать, – я, конечно, в 1904 году не дорос еще воевать, зато отлично помню поговорку народную, которая тогда ходила: «Воюют макаки и кое-каки!» Не приходилось слышать, господа? А мне – да, и неоднократно. Нетрудно догадаться, кому какой эпитет принадлежит. Честное слово, я бы предпочел называться макакою... Боюсь, что новая война тоже окажется войной кое-каков с превосходящими силами противника!

– Окстись, батюшка! – замахала руками Марья Ивановна. – Неужто будет война?! И с кем?!

– Никакой! Войны! Не! Будет! – взревел Савелий Савельевич, вскакивая. Тяжелый стул с грохотом упал.

– Ой, мы чуть не забыли! – так и подскочила Варя, понимая, что пора уносить ноги, не то быть ее неуживчивому возлюбленному биту. – Мы же собирались сегодня посмотреть в Художественном электротеатре программу. Нынче два «Фарса» и сверх программы – три «Танго». Картина «Танго» поставлена три раза по желанию публики ввиду исключительного состава артистов, исполняющих модный танец.

– Что ж это за танец такой, танго? – Марья Ивановна вовсе не была такой уж глупой, какой привыкла себя подавать. Просто она знала, что мужу очень нравится считать ее гусыней, ну и на здоровье! Сейчас она изо всех сил изображала интерес, которого вовсе не испытывала, только бы отвлечь внимание Савелия от дочкиного жениха, смягчить отцовский гнев.

– Красота неописуемая!

– Редкостная чепуха! – в один голос подали взаимоисключающие реплики Варя и Дмитрий, взглянули друг на дружку возмущенно и расхохотались.

– Погоди, помолчи! – махнула рукой Варя и затараторила: – На Полевой улице, дом 73, открылись курсы танцев Мишель-Михайленко. Вот, я списала объявление! – Она вытащила из карманчика юбки листок и с выражением прочла: – «Настоящий балетный и национальный «Танго» и бальный менуэт. Прием ежедневно во всякое время». Ну, бальный менуэт нам вроде ни к чему...

– А по мне, лучше менуэт изучить, чем бродить, цепляясь друг за дружку, вихляясь ногами, в вашем танго, – возразил Дмитрий.

– Как это – ногами вихляясь? – удивилась Марья Ивановна.

– Да вот так! – Дмитрий порывисто вскочил и принялся выписывать по полу восьмерки, неуклюже цепляясь носком за носок. – Кавалер вот этак стоит, а дама вокруг него крендельки пишет. И поза у них самая дурацкая: щека к щеке.

– Ты что? – обиженно спросила Варя, и носик ее покраснел. – Не хочешь танцевать со мной щека к щеке?

«Вот я и правда дурак!» – ужаснулся Дмитрий и тотчас, как ему показалось, нашел, как вывернуться из положения:

– Между прочим, кайзер Вильгельм издал приказ, запрещающий офицерам германской армии танцевать этот «похотливый и возмутительный танец», если на них надет мундир. А я все же в мундире, хоть и другой империи...

– Похотливый и возмутительный? – простонала Марья Ивановна. – Варька, не смей туда ходить, на поганые курсы...

– Кайзер Вильгельм запретил? – перебил ее Савелий Савельевич, который от неприязни к Аксакову вовсе голову потерял. – Ничего! Что немцу смерть, то русскому здорово! Учись, Варька, свой танго танцевать. А коли кавалер твой не желает, – последовал лютый проблеск очей в сторону молодого человека, – мы другого найдем!

Дмитрий, не ожидавший такого демарша, растерянно хлопнул глазами, выронил монокль и жестоко насупился.

Ага! Обиделся? Ну так я тебя еще пуще обижу! Савелий Савельевич и сам не понимал, что его так разобрало. Из-за какой-то пляски, пусть и иноземной, пусть и заморской (танго ведь изобрели в Аргентине, а это, кажись, страна заморская... а впрочем, Савелий Савельевич сызмальства в географии не силен был, так что извините великодушно, коли что напутал!), жених готов поссориться с невестой? Вместо того чтобы взять да и доставить ей удовольствие? Такое не помещалось в савельевской голове.

Нет слов, в его доме нравы были самые патриархальные, и супруга его, глупая гусыня, твердо была приучена к месту. Однако (положа руку на сердце) единственную по-настоящему счастливую пару он наблюдал там, где муж полностью находился под каблуком у супруги. Для себя Савелий Савельевич, разумеется, подобного никогда бы не допустил, однако для Варьки находил такое положение вполне приемлемым. Так что пускай жених привыкает к своему месту! И, глядя то в готовое накукситься лицо дочери, то в замкнутое лицо Дмитрия, он рявкнул:

– А коли не по нраву тебе танго с Варькой танцевать, то вот он – бог, а вот он – порог!

Дмитрий вылетел из столовой, даже не оглянувшись. Марья Ивановна беспомощно прижала руки ко рту.

Варя с ужасом смотрела на отца.

– Ничего, – пробурчал Савельев, уже несколько остынув и начиная понимать, что наломал, пожалуй, дров преизрядно, на целую поленницу хватит. – Воротится, никуда не денется! А не воротится, так оно и еще лучше!

Проводив Шурку Русанова, а потом и девушек, Виктор вернулся в подвал за Павлом, и вскоре они проходными дворами выбрались на Жуковскую улицу. Павел с явным наслаждением снял очки, спрятал их в карман и потер покрасневшую переносицу. У него оказались глубоко посаженные серые глаза.