Показания мальчика из церковного хора - Сименон Жорж - Страница 5

— Куда же делся труп? — резонно возразила госпожа Мегрэ. — Больше не думай о мальчишке. Ведь Бессон знает свое дело — ты и сам не раз говорил об этом…

Не зная, что ей ответить, он закутался в одеяло, пытаясь заснуть, но стоило ему смежить веки, как перед ним тотчас же встало лицо маленького певчего, его худые ноги в черных носках.

— Тут что-то не так…

— Что ты говоришь? Что не так? Тебе плохо? Хочешь, я позову доктора?

Да нет, он думал все о том же, упорно возвращаясь к прежнему.

И снова он стоял у порога школы, и снова переходил площадь Конгресса…

— Вот здесь что-то неладно…

Прежде всего, судья ничего не слышал. И обвинить его в лжесвидетельстве можно лишь в том случае, если будет твердая уверенность, что кто-то действительно дрался под самыми его окнами, что какой-то человек действительно пробежал по направлению к казарме, тогда как мальчик бросился в противоположную сторону.

— Скажи-ка, мадам Мегрэ…

— Ну что?

— А что, если они оба побежали в одном и том же направлении?

Госпожа Мегрэ только вздыхала и снова бралась за шитье, слушая, словно по обязанности, монолог, прерываемый хриплым дыханием.

— Прежде всего, это логичнее…

— Что — логичнее?

— Что оба побежали в одном и том же направлении. Но тогда они должны были бежать отнюдь не к казармам… Выходит, мальчик преследовал убийцу? Нет. Скорее всего, убийца преследовал мальчика. Ради чего? Ведь он же не убил его. Ну хотя бы чтобы заставить его замолчать… Все равно мальчик проговорился… Или помешать ему что-то рассказать, передать какие-то подробности… Послушай, мадам Мегрэ…

— Что тебе?

— Знаю, ты, должно быть, откажешь, но это просто необходимо… Дай мне, пожалуйста, трубку и табак. Право, я сделаю всего несколько затяжек. Мне думается, что я вот-вот все пойму, если только не потеряю нить рассуждении…

Она подошла к камину, взяла трубку и, вздохнув, решительно протянула ее мужу:

— Я так и знала, что ты найдешь убедительную причину. Во всяком случае, хочешь ты или нет, а вечером я сделаю тебе припарку…

И тут его осенило: в их квартире не было телефона, звонить приходилось из молочной, где телефон висел как раз позади прилавка.

— Спустись, пожалуйста, вниз и позвони Бессону. Сейчас семь. Возможно, он еще на месте. А если нет, звони в кафе «Центральное», где он всегда играет в биллиард с Тибержем.

— Позвать его к нам?

— Да, и пусть принесет мне не весь список обитателей улицы Святой Катерины, а только тех, что живут по левой стороне, и в частности на участке между площадью Конгресса и домом судьи.

— Хорошо… Ты хоть, по крайней мере, не сбрасывай с себя одеяло.

Но стоило ей спуститься по лестнице, как он тотчас же соскочил с постели, босиком бросился к кисету с табаком, набил трубку и, как ни в чем не бывало, снова улегся на свое ложе.

Сквозь тонкий пол доносился смутный гул голосов, слышался голос госпожи Мегрэ, говорившей по телефону, а он тем временем, несмотря на острую боль в горле, с наслаждением курил, глубоко затягиваясь. Он смотрел на дождевые потоки, струившиеся по черным стеклам, и вспоминал детство. Давным-давно он вот так же болел гриппом и мать приносила ему в постель крем-брюле…

Наконец появилась госпожа Мегрэ и, переводя дух, бегло осмотрела комнату, будто ожидая наткнуться на нечто недозволенное. О трубке она забыла и думать…

— Он придет примерно через час.

— Придется попросить тебя еще об одной услуге, мадам Мегрэ… Сейчас ты оденешься и…

Она метнула на него подозрительный взгляд.

— …и сходишь к Жюстену, попросишь у его родителей позволения привести его сюда. Будь с ним поласковее… Если я пошлю за ним кого-нибудь из инспекторов, малыш насторожится, а характер у него, должен сказать, не из мягких… Ты ему просто скажи, что я хочу поболтать с ним.

— А если мать решит сопровождать его?

— Настаивай на своем: матери не к чему присутствовать при нашем разговоре.

Мегрэ остался один. Ему было жарко. Из-под простыни торчала трубка, и под потолком плавало легкое облачко дыма. Он закрывал глаза, и сейчас же — снова и снова — перед ним возникал угол улицы Святой Катерины. И он больше не был комиссаром Мегрэ, он превратился в мальчика-певчего… Каждое утро он пробегал по одной и той же дороге в один и тот же час. А для храбрости вполголоса разговаривал с самим собой.

Вот он обогнул угол улицы Святой Катерины…

«Мамочка, купи мне, пожалуйста, велосипед…»

Итак, мальчишка репетировал сцену, которую, вернувшись с обедни, хотел разыграть перед матерью. И это было трудно, очень трудно… Хотелось найти иной, более тонкий ход…

«Знаешь, мама, если б у меня был велосипед, я бы мог…»

Или так:

«Я уже скопил триста франков… Если ты одолжишь мне недостающую сумму, которую я обещаю тебе вернуть — заработаю в церкви, я бы мог…»

Вот он и на углу улицы Святой Катерины… Через несколько секунд раздается второй удар колокола приходской церкви. Стоит пробежать какие-нибудь полтораста метров по темной и пустынной улице, как уже рядом внушительная дверь больницы…

Бегом… Скорее… Только мелькают блики света между фонарями…

Мальчик сказал:

«Я поднял голову и увидел…»

В том-то и вся загвоздка. Судья живет почти посредине улицы, на полпути от площади Конгресса к казармам. И он ничего не видел, ничего не слышал. Муж больной женщины из сорок второго номера живет ближе к площади Конгресса, по правую сторону улицы, и он слышал, как кто-то быстро бежал.

Однако через пять минут на тротуаре не оказалось ни трупа, ни раненого. Никто не слышал шума машины — ни легковой, ни грузовой. Дежурные агенты, делавшие обход, не приметили ничего необычного — ну, скажем, человека, несущего на спине другого.

Температура, видимо, подскочила еще выше, но Мегрэ больше не хотелось ставить градусник. Так было хорошо. Так было лучше. Слова рождали образы, а образы становились неожиданно четкими и рельефными.

Совсем как в детстве, когда он бывал болен, — тогда ему казалось, что мать, склонившись над ним, становится большой-пребольшой и не помещается в комнате.

Да, да… конечно, тело лежало на тротуаре и казалось таким длинным, потому что человек был мертв… И в груди его торчал нож с темной рукояткой…

А позади, в нескольких метрах, стоял другой — тот самый, у которого были светлые, очень светлые глаза… И он бросился бежать…

Бежал он по направлению к казарме, а Жюстен удирал со всех ног в обратном направлении.

— Так!

Что — так? Мегрэ произнес это слово вслух, будто в нем крылось решение проблемы, будто оно само по себе приводило к решению проблемы. И Мегрэ, со вкусом попыхивая трубкой, удовлетворенно улыбался.

Вот так же случается с пьяницами. Бывает, что они ясно представляют себе подлинную сущность вещей, но, к сожалению, не в состоянии толком изложить ее, и она вновь растворяется в каком-то тумане, стоит им только протрезветь.

Именно тут и кроется какая-то ложь. И Мегрэ, пышущий жаром, попытался детально воссоздать всю картину.

— Нет, Жюстен не выдумал…

Его страх, смятение в то утро, когда он прибежал в больницу, не были притворными. Не выдумал он и того, что тело, лежавшее на тротуаре, казалось ему слишком длинным. К тому же есть и свидетель, слышавший, как он бежал.

А что сказал по этому поводу судья, язвительно ухмыляясь?

«Вы все еще доверяете свидетельским показаниям детей?»

Или что-то в этом роде. Именно судья и ошибается. Дети никогда не выдумывают, потому что нельзя создать что-то из ничего. Правда всегда строится на… на прочной основе, и дети, даже переиначив все на свой лад, никогда ничего не выдумывают. Так…

Так! Снова удовлетворенное «так» — Мегрэ не раз и не два повторял это словцо, будто поздравляя себя с победой.

На тротуаре лежало тело…

И, разумеется, поблизости стоял человек. Действительно ли у него светлые глаза?

Возможно, что и так.

Потом оба побежали.

Мегрэ готов был присягнуть, что старик судья не мог врать преднамеренно.