Юрий (незаконченный роман) - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 28

…Князь Юрий вечером поел того же, что и его дружина: холодного склизкого мяса с ржаным сухарем, запил чашкой жидкой просяной похлебки, подумал, не достать ли бутыль с вином? Но помотал головою — вино надо было сберечь для возможных гостей, с удовольствием в русском гостеванье нарушавших заветы Пророка. Попросил воды. Воду долго искали. Князь злился, но молчал. Походный постельничий, стянув с князя сапоги и размотав портянки, от коих шел непереносимый дух грязи и пота, долго растирал княжеские ноги, мял икры, обтирал травою стопы и не избавил все же от боли — ноги ныли, и князь на жестком ложе своем долго не мог заснуть, то сбрасывал, то натягивал вновь на себя духовитый бараний тулуп, поправлял кошмы своего ложа. Бояре и слуги давно спали, и князь в конце концов тихо поднялся, накинул летник, не одевая верхних портов, и босиком вышел к коням. Сразу обняла южная прогретая солнцем ночь, трава была колкой, земля сухой. Любимый жеребец (Юрий почти не пользовался конем) мягко и требовательно потянулся к нему, ухватил губами за рукав. — Балуй… — произнес князь в задумчивости, глядя в ночь, поискал в калите[19], нашел давешний огрызок хлеба, подал на ладони коню. Тот взял бережно, начал жевать. Сколько годов назад он так же вот стоял ночью под стенами Казани, уже тогда почуял, что не Орда, а Казанское царство нынче главный ворог Руси, но тогда он был молод и за спиною у него была победоносная рать!

Мгновенная тоска овеяла душу. Как быстро, как обидно быстро проходит жизнь! И дела твои — важные донельзя — сколь малыми кажутся под этим небом, этою ширью и этими звездами перед дыханием вечности…

Потянулись томительные, непонятные полуголодные дни. Не хватало всего, подчас даже воды. Нечем было поить коней, и бедные животные лизали ночную росу. Нечем было мыться, и все медленно зарастали грязью. К недальному Дону их не пускали. На базар не пускали тоже. Миньбулат приезжал веселый, сытый, лоснящийся, садился на подушки, качал головой, говорил, нарочито коверкая русскую речь: — Ай, ай! Нехорошо, коназ! Твоя моя гонял на Москве, нехорошо! Моя господина тобой недоволна весьма! Не хочет давать тебе зрить свое лицо! Ай, ай! — Татарин явно дурил князя. И не помогали тут ни дары, ни подкупы. Людей Юрия не выпускали. А Миньбулат шел и еще далее, единожды доведя Юрия до гнева и выслушав его отповедь, как-то хищно исказился ликом, глаза зажглись веселым огнем — этого ждал, этого добивался. Выбираясь из шатра, бросил, не оборачиваясь: — Пора тебя, князь, в колодки сажать! — И глянул через плечо — что-то ответит ему Юрий? Но вместо Юрия вышел из шатра боярин Борис Галицкий, стоял вольно, положив руку на рукоять сабли, молчал. И татарин, когда глянул в эти светлые, почти без выражения, как бы пустые и вместе с тем сумасшедшие глаза боярина, с чего-то дернулся, обрываясь, неловко полез на коня — показалось на мгновение, что боярин так же вот, молча глядя на него и сквозь него, вырвет саблю и рубанет вдоль, отделяя голову и руку от тела. Утвердился в седле, отыскал стремя (боярин все также стоял недвижно, и рука лежала на рукояти сабли). Взмахнув плетью, с места тронул в опор и за ним, горяча коней, поскакала вся его дружина. Нукер, обгоняя князя, ощеря зубы, кивком головы показал назад — рубить? Но Миньбулат с бешенством отверг молчаливую просьбу. Изрубить русских в куски можно было, но что тогда скажет, как решит непредсказуемый Улу-Мухаммед? Не отправится ли и Миньбулатова голова вослед Юрьевой?

Вечером князь вызвал своих киличеев, те пожимали плечами, разводили руками, мол, ничего содеять нельзя! Одно узнал Юрий, что Ширин Тегиня нынче в Орде. Это сильно меняло дело, но как предупредить Тегиню, не ставя в известность Миньбулата? Отпустив киличеев, ни на одного из которых он не мог положиться полностью, князь задумался. Вспомнил, велел позвать старого ратника из тех, с кем беседовал на корабле: — Услюма? Да, Услюма.

Старик явился немедля.

— Как Сидор?

— С Божьей помощью уже и встает!

— Сумеешь незаметно уйти отсель? — спросил Юрий, спрямляя разговор. — Надобно весть подать великому князю Тегине Ширинскому.

— Грамоту? Без грамоты не поверят мне.

— А найдут?

— В шапку зашью!

— Дак проползешь?

— Проползти-то можно, почто не проползти! — раздумчиво молвил Услюм. — А токмо как в торгу ихнем да без коня? (Видно, сам прикидывал не раз, как миновать Миньбулатов дозор.) Иное скажу. У их на рынок, на базар, по-ихнему, ездят кажен день, почитай, дак и тово, робята говаривали не раз того, другого привезти, мол? А тут, у дяди нашего покойного, друг был в Орде, Керим, дак коли выпроситься мне ето-во Керима позреть. Ну, рубль там серебра, конечно… Я уже балакал с ими! Намекал! Сам, говорю, не воин, мол, я, не кметь! Из кухонной прислуги, поваром служу, и так, мол, робяты оголодали, дак хошь баранинки привезти!

Юрий возликовал в душе — все продумал умный мужик!

— И как ты?

— Да как, с ими и поеду! А уж до етова Керима доберусь, там авось подскажут.

Получивши княжую грамоту и зашив ее в самое нутро шапки так, чтобы и обминая пальцами, не вдруг было понять, что за твердым околышем круглого колпака что-то есть, Услюм принялся точить нож. Наточил на славу. Ни сабли, ни топора, ни кистеня взять с собой не дадут, а нож — кто ходит тут без ножа на поясе!

В назначенный день чуть не сорвалось все, примчался взбешенный Миньбулат. Орал на князя, вновь угрожал колодками, посадил у княжьего шатра своих нукеров, но грамота уже была у Услюма, и когда сердитый татарин отбыл и ханские ратные привычно устремились на рынок, поехал с ними Услюм. Нарочито сгорбленный, зело старый с виду и совсем безопасный — старик и старик! Купленного в торгу барана уговорил ратных увезти с собою в русский стан и сам же попросил татар помочь ему с поисками юрты Керима:

— Сотником был у вас! Коли не убили али «черная» не унесла!

Дул холодный порывистый ветер, пыль больно секла лицо, высокие мертвые травы шуршали на ветру. Долго плутали в степи среди раскиданных бедных юрт, долго выспрашивали. Наконец уже к вечеру что-то забрезжило; татары, спутники Услюма, убедясь, что русич неложно ищет бедного родича своего, махнув рукой, распрощались с ним. Им ведено было возвращаться не стряпая.

— Вроде бы в тех вон юртах! — напутствовал его при расставании один из татар. — Бедняки тут, черная кость. Коли б твой Керим был по-прежнему сотником… А так не ведаю! Ну, да ты по-нашему понимаешь, там вон расспроси еще!

Уехали. Отвязались. Услюм еще помыслил было тотчас поворотить и искать Ширин Тегиню, великого князя Крымского, но следовало закончить поиски, да и… Мало ли, може, следят за мной?!

В указанных кибитках все не знали ничего. Но вдруг одна старуха вспомнила: — Херим? Сотник? У которого еще дочка за русского вышла, на Москву увез, опосле приезжали как-то на погляд, с сыном уже? Дак он помер уже верно год никак! Они бы и все померли не от черной хвори, так от голоду, да вишь, младшую дочь за богатея взяли, второй, не то третьей женой. — Четвертой! — перебила вторая, подошедшая к разговору женка. — Четвертой женой у торговца (она назвала имя), вишь, помогают, не дают пропасть! А живут? Живут своей юртой! Старуха-то уперлась, звали ее, дак бает, там ее и за людина не станут считать! Так и живет, кто что подаст! Во-о-он там! Поедешь той балочкой, там весь народ собравши. Вопроси токмо не Керима, а женку его!

Услюм запомнил имя и поскакал. Нужную ему не юрту даже, а какой-то полог на вешалах, вроде малой палатки, сбоку которой сиротливо жались десятка два тощих овец, нашел он уже к ночи. И когда вопросил и когда влезал в тесное жилье, не увидал сразу впотьмах гостя, что вольно сидел на кошме, скрестивши ноги, ел то, что старуха со слезящимися глазами и трясущейся головой ему подавала. Еда была — козий сыр, сухая лепешка, невесть как и откуда достанная чашка кислого овечьего молока. Гость обернулся, и Услюм ахнул — перед ним сидел татарчонок Филимон. В мозгу молнией пронеслось — погиб! Доложит тотчас князю Василию, а тот Миньбулату. Пропал! И Филимон, не сразу узнавший Услюма, а потом широко улыбнувшийся, вдруг застыл, замер, улыбка замерла у него на лице. Тоже понял, что видит перед собой одного из людей князя Юрия.