Непрощенные - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 27

– Что ж ты, доченька, в меня пошла? Мы, Бобровы, некрасивые, а вот папка твой хорош был. Все девки пищали, глядючи! А выбрал меня, – добавила мать с гордостью.

Лицо у Любы действительно подкачало. Белесые брови, широкие скулы, нос картошкой… Пусть не картошкой, а картошечкой, но все же… Книги советских писателей учили, что красота внешняя – мещанское понятие, человек должен обладать красотой внутренней. Алексей этих книг, наверное, не читал, потому как женился на красавице-брюнетке с томными глазами. Избранница училась на филфаке и была пустышкой: как член комитета комсомола Люба это хорошо знала. Алексею, однако, это не помешало. Люба горевала, даже плакала тайком. Отплакав, решила на парней не заглядываться. Сложится так сложится, а нет – знать судьба такая. Вечером Люба прогулялась по селу. Немцев оказалось немного: с роту, как оценила Люба. Они заняли под казарму сельскую школу, а в правлении колхоза расположился штаб. Люба поняла это по антенне, появившейся на крыше. Рядом с правлением стояли легковые машины и автобус – тоже с антенной. У школы выстроились в линейку грузовики, дымила полевая кухня. Заглядевшись, Люба подошла ближе и услышала грозное:

– Цюрюк!

Часовой у правления снимал винтовку с плеча. Люба развернулась и быстро ушла. На выездах из села она заметила посты и домой вернулась хмурая. Немцы, судя по всему, устроились надолго. Как она встретится с группой? Разве что огородами проберутся? Сумеют ли?

– Видела немцев? – спросила ее бабка.

Люба кинула.

– Гэтыя наведут парадак! – заключила Крыся.

Люба не ответила и пошла к себе. Спала она тревожно. Проснувшись на рассвете, стала собираться. Бабка куда-то ушла, что было кстати. Люба забралась на чердак и стащила рюкзак с рацией. Из села следовало уходить – и немедленно. Ей не понравились слова квартирной хозяйки и ее торжествующий вид. Не того человека выбрали товарищи… Она проберется огородами, а затем – лесом. В Минске ей дали запасную явку…

Уйти, однако, не удалось. Дверь в дом распахнулась, на пороге появились Крыся и двое солдат.

– Вось яна, шпиёнка красная! – указала на Любу бабка. – Удирать собралась. Хватайте!

– Сволочь! – крикнула Люба.

– Сами вы сволочи! – вызверилась Крыся. – Жили, як люди, земля была, хозяйство. Все позабирали! Мы Советов не звали, нам было лепш за польским часом!

Старуха плюнула в ее сторону, Люба хотела ответить, но помешал немецкий солдат. Наведя на нее винтовку, мрачно буркнул:

– Ком!

Любу отвели в бывшее колхозное правление. В кабинете председателя (с дверей не успели сорвать табличку) она увидела двух офицеров: худого и желчного по виду и второго – маленького, круглого. Приведший Любу солдат поставил на пол отобранный у нее рюкзак, распустил шнур и вытащил рацию. После чего отступил Любе за спину.

– И вправду шпионка! – удивился кругленький офицер, подойдя ближе. – Я думал: старуха врет! Как зовут? – спросил он Любу.

Люба промолчала. Она хорошо знала немецкий, но решила это скрыть.

– Позовем переводчика? – предложил кругленький желчному офицеру.

– Не трать время! – буркнул тот. – О чем с ней разговаривать?

– Вдруг есть и другие большевики?

– Старуха сказала, что нет. Были бы, уже забрали бы – и рацию, и радистку.

– А что с этой? Передать СД?

– Зачем? Война через три недели кончится. Распорядись!

– Не жалко? – улыбнулся кругленький. – Такую красавицу!

– Брось свои шутки, Вернер! – поморщился желчный. – Типичная большевичка. Монголка… Сам знаешь: женщины в армии советов – сплошь комиссары.

– Мундира на ней нет.

– Глянь, как стоит! Военная выправка… Не тяни! Помнишь приказ: обеспечить связью штаб группы? Я не хочу, чтоб в деревне, где развернут узел, обретались большевики. Только не делайте этого за углом: незачем мусорить. Пусть отведут подальше…

Любу вывели наружу. Конвойный велел ей стоять и что-то сказал другому солдату. Тот подошел к грузовику и снял прикрепленную к борту лопату. Лопату вручили Любе, конвойный стволом винтовки указал ей дорогу:

– Ком, комиссарен!

Девушка шла, сжимая лопату в руках, конвойный топал следом, отстав на пару шагов. Люба понимала, куда и зачем ее ведут. Ей не было страшно, только горько. Не сумела, не смогла… Товарищи останутся без связи. Надо было ночью уйти! Дура! Правильно в районо сказали…

На выходе из села конвойного окликнули. Часовые. Их было двое, они стояли у мотоцикла и, судя по их виду, скучали.

– Куда идешь, Густав? – крикнул один. – Да еще с девчонкой? Молодая и чистая вроде. Одолжи камрадам на полчасика! Все равно расстреляешь.

– Дураки, – огрызнулся конвойный. Он не был расположен шутить. – Это большевичка. У нее рацию нашли.

– Какое нам дело? Пусть приласкает наших малышей. Они по такому соскучились.

– Бычки глупые, – хмыкнул Густав. – Она их вам оторвет! Или откусит… Фанатичка!

– Ты ее подержишь.

– Может, вам и штаны вам расстегнуть? – буркнул Густав и подтолкнул Любу в спину. – Ком!

Конвойный отвел ее за пригорок. Как догадалась Люба, назло часовым: чтобы не видели.

– Хальт! – скомандовал немец и знаками показал ей, чтоб копала.

Люба поплевала на ладони и принялась за работу. Разметила контуры будущей могилы, аккуратно сняла слой дерна и углубилась в жирную землю. Остро отточенный штык лопаты резал корни, как бритва. Копая, она поглядывала по сторонам. До опушки шагов пятьдесят – добежать не успеет. И десяти шагов не пробежит. По другим сторонам – чистое поле. Выход один… Она искоса глянула на немца. Тот держался настороже, не выпуская винтовку из рук. Люба сделала вид, что увлечена работой. Копала она споро – дело привычное. Вскоре углубилась по щиколотку, затем – по колено. Видя, что приговоренная не делает попытки сбежать, конвойный расслабился и подошел. Порывшись в кармане, достал сигареты, закурил. Сигарету он держал в левой руке, винтовку – в правой. «Бить надо слева, – поняла Люба, – как только опустит руку…» Он должен подойти, заглянуть в яму. Это так естественно: посмотреть, достаточна ли глубина.

Чтоб не насторожить немца, Люба повернулась к конвоиру спиной, не выпуская, однако, из виду его тень. Солнце светило со стороны села, тень немца лежала как раз там, куда Люба бросала землю. Она работала лопатой и терпеливо ждала. Тень оставалась на месте. Неужели не подойдет? Тогда все напрасно.

Тень дрогнула и сдвинулась. За земляным бруствером исчезла голова, затем плечи немца. Пора!

Люба сбросила с лопаты землю и резко повернулась. Очищенный от краски штык описал в воздухе сверкающую дугу. В последнее мгновение немец отпрянул, но запоздал. Остро отточенная кромка лопатного штыка полоснула его по лицу и врезалась в плечо. Немец вскрикнул, выронил винтовку, попробовал отшатнуться, закрывая лицо руками. Но она уже выскочила из ямы. Вторым ударом Люба попала в кадык. Немец захрипел и схватился за горло. Алые струйки крови выскочили меж пальцев, капая на мундир.

Еще удар! Еще! В голову, в спину!

Отшвырнув лопату, Люба что есть сил рванула к лесу. Она летела, не чуя ног. Успеть, успеть, пока немец не очухался и не схватил винтовку. На таком расстоянии даже раненый не промахнется. Только успеть бы! Фашист наверняка уже целится…

Ощущая каждой клеточкой незащищенность своей спины и ежесекундно ожидая выстрела, Люба птицей пролетела до леса и вломилась в кустарник. Вскинув ладони перед лицом, чтоб защитить его от веток, она проломилась сквозь кусты и… угодила в чьи-то руки. Вскрикнув, Люба затрепыхалась, как птица в зубах у кошки, молотя ладонями направо и налево.

Ей что-то шептали, но она царапалась и лупила кулачками до тех пор, пока ее, бьющуюся в истерике, не вскинули в воздух и не прижали к земле.

– Тихо, девочка! Тихо, зайка! Свои же!

Ярость, колотившая Любу, схлынула.

– Кто? – спросила она недоверчиво.

– Свои!

Она замерла и глянула перед собой. Из-под рыжих бровей на нее смотрели василькового цвета глаза. Люба скользнула взглядом дальше, на шею в вороте серостальной гимнастерки и черные петлицы с эмалевыми треугольниками. Тело ее обмякло, из горла вырвался всхлип.