Четыре дня бедного человека - Сименон Жорж - Страница 8

Он внизу, однако еще не в самом низу. И еще способен оценить свое положение. Между Франсуа Лекуэном и объединенными силами всей земли идет борьба. Возможно, он проиграет, но им все равно его не одолеть, даже если он когда-нибудь станет подобен омерзительным обросшим клошарам, что ночуют под мостами.

— Боб, почему ты не доедаешь котлету?

Мальчик понятия не имеет, что эта котлета, может быть, последняя, что у отца в кармане всего двадцать франков.

— Я сыт.

— Ты же знаешь, что надо есть.

Почему? Франсуа и сам не знает. Эти слова он слышал все детство и теперь послушно повторяет сыну.

— Ешь!

— У меня болит живот.

— Он у тебя заболел еще до обеда?

— Нет, от еды. Я не хочу есть.

— Тогда иди и ляг в постель.

— Но я не болен.

Франсуа впервые осознал, что эта логика, эти слова, которые он произносит, принадлежат не ему, а матери.

А он столько лет твердит их как попугай. Может, Рауль был прав, утверждая, что Франсуа не умеет думать, а пережевывает мысли нескольких поколений Найлей и Лекуэнов. Это ужасно. Если Рауль прав, значит, нет ничего, никакой основы, никакой уверенности, даже воспоминания, на которое можно опереться. «Возьми хотя бы эту твою фотографию. Ну, свадебную! Присмотрись к ней, мой мальчик. Вы же оба, сами того не сознавая, стоите на ней, как ваши родители и деды, с такими же фальшивыми улыбками, с таким же притворным выражением счастья на лицах, как на старых снимках». И ведь это правда. Достаточно положить рядом свадебные фотографии из альбома. Вся разница в рукавах с буфами, бакенбардах и острых уголках пристежных воротничков.

Так, может быть, Боб, который всякий раз под взглядом Франсуа отводит глаза, не смог удержаться от соблазна украдкой понаблюдать за отцом и ему уже приходили в голову подобные мысли? Если так, то это, пожалуй, самое ужасное.

Они встали из-за стола. А вдруг Жермена уже мертва?

Франсуа толком не понимает, что ему полагается ощущать. Никакого личного, абсолютно своего чувства у него нет, а испытывать то, к чему его приучили, он уже не смеет.

«Логическое и наилучшее завершение жизненного пути для женщины — стать вдовой, — издевался Рауль. — Слава Богу, у меня было две жены. По правде сказать, не знаю, на кой мне было жениться, но зато я вовремя их бросил. А вот вдовец — это совсем другое дело. В этом есть что-то неприличное, и маленьким я был уверен, что это очень плохо. Видимо, я слышал рассуждения мамочки на этот счет. Она ведь не жаловала мужчин и, к ее счастью, получила свою долю вдовства. Если прикинуть, то во вдовстве она прожила дольше, чем в замужестве».

— Я помою посуду, — сказал Боб, увидев, что отец повязывает передник, обычно висящий на гвозде. — Ты же знаешь, мне это нравится больше, чем читать.

— Точно?

— Да, если только девчонки не видят.

Франсуа ушел, оставив сына одного. Он уже совершенно перестал понимать, что хорошо, что плохо. Он остался без какой бы то ни было опоры, а вокруг безмерная пустота. И он, маленький, жалкий, все падает и падает в этой пустоте, словно насекомое, что раз за разом сваливается на дно стеклянной банки. И никакой зацепки, чтобы удержаться.

Есть! Все-таки есть! Еще вчера были зацепки. Например, запах жарящихся на сковородке котлет, скворчание жира. В нем был смысл. Он сливался с другими запахами, с другими котлетами и становился как бы связью с протекшими годами, с детством. А вот сегодня он поджаривал две котлеты и не почувствовал, не заметил их запаха.

Прилавок зеленщика с каким-то легким испанским налетом; Франсуа никогда не был в Испании, но все парижские зеленщики — испанцы, и в их лавках чувствуется Испания… Воздух, нагретый полуденным солнцем и пряно отдающий горячим асфальтом… Звуки, отблески, официант в баре вытирает тряпкой стойку, белые пятна рукавов его рубашки… Ноги женщины, идущей впереди, а по вечерам ощущение ярмарочной праздничности, захлестывающей улицу Гэте, мороженое в руках прохожих, девушки из простонародья, такие грудастые, что их кричаще-яркие блузки из искусственного шелка чуть не лопаются… Столик в баре Пополя, три девицы, прохаживающиеся по улице, их усталые улыбки и слишком рано зажженная лампочка над дверью гостиницы…

За одной из них, той, что вчера была занята, Франсуа наблюдает уже больше полугода; порой, глядя на нее, он испытывает мучительное желание, прямо физически мучительное. Он даже ни разу не говорил с ней. Она постарше служаночки, но моложе Фельдфебеля. Неоднократно на его глазах она уходила с мужчиной, и всякий раз Франсуа в мельчайших подробностях представлял, что происходит между ними, и всякий раз это немножко походило на то, что было между дядей Леоном и кухаркой.

Он знает ее глуховатый голос: слышал, как она разговаривала с Пополем. Знает жест, каким она открывает красную кожаную сумочку. Одета она неизменно в костюм цвета морской волны и белую блузку, а ее красная сумочка гармонирует с вишневой шляпкой, из-под которой выбиваются темные завитки. Она не бывает ни веселой, ни грустной. Она безразлична. Входя в бар, привычно бросает взгляд на его столик. И лишь один-единственный раз ее взгляд означал: «Пошли?» Каждый день Франсуа обещал себе, что завтра обязательно пойдет с ней, иногда даже откладывал на это деньги в особое отделение бумажника.

А еще у него были вечера: Боб спит, он сидит, облокотясь на подоконник, за спиной темная, безмолвная квартира, и он смотрит на освещенные окна. Виден кусочек неба, звезды, иногда луна между крышами. Хотел Франсуа того или нет, но он был частью всего этого, даже если все это было к нему враждебно. Но сегодня в мире исчезли вкус, запахи, отблески, а сам он бессмысленно барахтается в пустоте, совсем как тогда на ярмарке, когда он крутил педали намертво закрепленного велосипеда, крутил лишь для того, чтобы вертелась стрелка счетчика.

Франсуа чувствовал себя таким утомленным, что решил, придя из больницы, лечь спать. Но это будет возможно только в том случае, если Жермена не умерла: если она умерла, обязательно возникнут всякие осложнения, а у него нет ни сил, ни решимости преодолевать их.

«Господи, сделай, чтобы она была жива! Если уж так нужно, пусть она умрет ночью, или завтра, или через несколько дней. Позволь мне выспаться!»

«Боб, я страшно устал. Нет, нет, я не болен, просто очень устал. Не беспокойся и, пожалуйста, не шуми», — скажет он сыну и завалится в постель на целые сутки, а потом все встанет на место.

Только бы не пришел брат и не разбудил. Стоило бы предупредить Рауля, придумать какое-нибудь извинение.

Можно будет купить маленькую бутылочку спиртного.

Но тогда он останется совсем без гроша.

А вообще-то сейчас самый подходящий момент принять твердое решение больше не пить, хотя бы для того, чтобы доказать Раулю, что тот ошибается, что для Франсуа это вовсе не пагубная привычка и он способен бросить. Эх, была бы у него сейчас тысяча франков! Уже несколько месяцев он живет в надежде получить разом тысячу франков, но каждые день-два опять вставала проблема денег, и на добывание их он расходовал всю свою энергию.

Входя в больницу, Франсуа взмолился изо всех сил:

«Только не сегодня!» Пусть Жермена будет жива, пусть умрет не сегодня. Это было похоже на заклинание, и, произнося его, Франсуа большим пальцем мелко перекрестил грудь.

В справочном окошке была не рыжая девица, которую Франсуа терпеть не мог, а женщина средних лет, видимо новенькая. На стульях в ожидании сидели люди, каких нигде, кроме как в больнице, не увидишь, однако на каких-то задворках жизни они все-таки существуют…

— Сегодня утром оперировали мою жену. Моя фамилия Лекуэн. Она в пятнадцатой палате.

— Алло!.. Да… Лекуэн Жермена, пятнадцатая палата. — Женщина говорила тихо, прикрывая трубку рукой. — Ясно… Да… — Положив трубку на рычаг и безмятежно глядя на Франсуа, она сообщила:

— Ваша жена скончалась через час после операции.

В течение примерно часа Франсуа чувствовал себя, как щепка в море. Он ничего не соображал, его гоняли то туда, то сюда, велели посидеть на стуле у одной двери, потом на диванчике у другой. Он подписывал какие-то бумаги, слушал, пытался запомнить все, что ему говорят, сам пытался что-то объяснить, однако не испытывал уверенности, понимают ли его.