Планета Вода (сборник) - Акунин Борис - Страница 52

Убаюканный рекой Фандорин, как наяву, увидел тонкую руку, осторожно раздвигающую шторку с изображением горы Фудзи, и потом сразу женское лицо.

Смеялась она так. Сначала широко-широко раскрывались глаза, будто от безмерного удивления или в ожидании чуда. Потом с усилием, будто преодолевая сопротивление, раздвигались уголки рта. Следовал тихий вдох. Глаза сужались, от них шли лучики. Обнажались белые зубы. И прорывался смех, неостановимый, долгий, до слез. Если уж она начинала смеяться, то останавливалась нескоро…

Вскинувшись, Эраст Петрович очнулся. Непонимающе уставился на темную воду, по которой пенился след от кормового руля. Тот попугай говорить так и не научился. Только с утра до вечера чихал и повсюду гадил. Надоел ужасно. Когда он улетел в форточку, Эраст Петрович и Маса очень обрадовались, а она переживала: кто-то дурака накормит, кто обогреет?

Немедленно прекратить, приказал себе Фандорин. Никаких воспоминаний.

Но через какое-то время снова заклевал носом. Был рассвет, над водой дуло холодным ветром, и Эраст Петрович оказался в санях, на масленичном катании.

Они ехали по набережной Москвы-реки, мимо Храма, очень быстро. Морозный воздух обжигал лицо, и он стал целовать ее в раскрасневшуюся щеку. Щека была ледяная, а губы горячие. Набожной она была, ханжой – нет. Говорила: «Богу всякая любовь в радость». И еще: «Сердцу хорошо – значит, не грех»…

После этого видения, особенно мучительного, Фандорин пошел в рубку и предложил капитану немного поспать – плыли уже целые сутки. «Не б-беспокойтесь, я умею». Но бородач лишь мотнул головой.

Со спутником Фандорину повезло. Он оказался не только двужильным, но и молчуном. Иногда Эраст Петрович ловил на себе короткий, сторожкий взгляд – и только.

Единственный за всю дорогу разговор у них случился уже вблизи Темнолесска, на второй день пути.

Справа на пологом берегу Фандорин увидел приземистые однотипные постройки, стоящие прямоугольником – весьма необычная планировка для захолустного городишки. Большинство домов были слишком большими, похожими на бараки, и при этом явно новыми, совсем недавней постройки.

– Это Темнолесск? – удивленно спросил Эраст Петрович.

Покосившись через плечо, капитан (его звали Трифоном) коротко ответил:

– Острог. – И, когда Фандорин не понял, пояснил: – Тюрьма. Каторжных держат.

– А почему ни з-забора, ни вышек?

– От Хозяина не бегают. А кто спробует, далёко не убежит.

Эрасту Петровичу показалось, что речной человек дичится его уже меньше, и попросил объяснить, что за «хозяин» такой и почему каторжные от него далеко не убегают.

Оказалось, что жизнь в Темнолесском уезде устроена особенным образом.

Главное учреждение здесь (оно же, по сути дела, единственное, где можно получить работу) – ссыльно-каторжная тюрьма. А главный человек – комендант тюрьмы Саврасов, которого все зовут «Хозяин». Он и власть, и закон. «Без Хозяина тут свинья не хрюкнет» – так выразился капитан буксира. И никто, никакое начальство не смеет совать нос в дела Острога, где собственные порядки, а какие именно, Трифон рассказывать не стал, проворчав: «На что они мне надобны, разговоры эти. Не моего ума дело. Вот доставлю вас и вернусь в губернию. Ну их, темнолесских». Так ничего про отсутствие забора и не объяснил.

Через пару верст вдали показалось новое скопление домов, и это уж точно был город. Согласно справочнику – 1700 душ населения. В России таких уездных столиц, неотличимых одна от другой, сотни, если не тысячи: длинная деревянная улица с отходящими в стороны переулками, будто размазанная по плоской поверхности; в середине белый собор и несколько строений казенного желтого цвета. Вертикали только две – все те же, непременные: колокольня и каланча.

В одном из казенных желтых зданий час спустя Фандорин встретился с теми, кто по долгу службы обязан был помочь ему в расследовании – исправником и уездным товарищем окружного прокурора.

Зная российские провинциальные порядки, Эраст Петрович истребовал в министерстве броненосное письмо с печатями, предписывавшее местным органам власти оказывать предъявителю всемерное содействие. На содействие, тем более всемерное, Фандорин не рассчитывал и в нем не нуждался, однако нужно же было получить хоть какую-то информацию об обстоятельствах преступления.

Петербургский генерал, привезший на вокзал волшебную грамоту, интереса к убийству заволжской игуменьи не выказал, видимо, считая поездку парижского сибарита чудачеством и блажью, но очень жаловался на нехватку толковых людей.

– Может быть, разберетесь там с этой вашей монашкой, да и к нам вернетесь? Как мы с вами славно в войну поработали, а? – вкрадчиво говорил он. – Ведь ужас что у нас творится, Эраст Петрович. Развал, крах, конец света.

– Сами вы, г-господа, всё это и устроили.

Генерал укоризненно вздохнул:

– Уж от вас-то слышать извечное интеллигентское «Кто виноват?» странно. Вы всегда были специалистом по другому вопросу: «Что делать?».

– Что делать-то как раз ясно, – отрезал Фандорин. – Для начала п-прогнать с должности тех, кто виноват.

Член министерского совета лишь закатил к небу красные от бессонницы глаза, что, видимо, означало: полноте, от меня ли это зависит?

Вот какие испарения нынче клубились у самой верхушки Хеопсовой пирамиды, именуемой российским государством. Однако в низовом ее ярусе, как очень скоро понял Эраст Петрович, дела обстояли еще хуже.

Оба местных блюстителя правопорядка были очень и очень странными.

Согласно бюрократической иерархии, главным представителем государственной власти в уезде считался исправник, назначаемый лично губернатором и утверждаемый в столице.

Первое впечатление от надворного советника Платонова у Эраста Петровича было самое приятное: довольно молодой, с интеллигентной бородкой, в пенсне, с университетским значком на груди и превосходным столичным выговором. Обычно должность исправника занимал военный или полицейский чин – а тут прямо чеховский персонаж.

Виктор Игнатьевич очаровал гостя любезностью, собственноручно налил чаю, увлекательнейше рассказал о своей коллекции зытяцкой деревянной скульптуры, однако при всякой попытке завести разговор о деле становился уклончив. Охал, цокал языком, ужасался и сокрушался, что вот наконец удостоился их скромный край внимания центральной прессы, но, увы, по прискорбному поводу, а между тем в темнолесской земле масса любопытных и даже совершенно удивительных достоинств, которые по праву могли бы вызвать интерес господ репортеров – и снова начинались соловьиные трели про туземные обряды коренных жителей-зытяков, про старинные иконы и богатую лесную фауну.

Вытянуть из поразительного исправника удалось очень немногое.

На вопрос в лоб о подозреваемых и о возможных мотивах убийства Платонов ответил половинчато – первую часть будто не расслышал, зато о мотивах высказался вполне определенно, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Ну, с причиной-то в сем таинственном деле никакой тайны нет. Из кельи пропало Демидовское распятие. Это мы установили, так сказать, уже post factum. Поэтому в первых газетных сообщениях про распятие ничего нет, а потом – сами знаете какие нынче времена – случились новые убийства, более громкие, и центральной прессе стало не до игуменьи Февронии. Как там здоровье дочери Петра Аркадьевича Столыпина? Верно ли пишут, что при взрыве на Аптекарском бедняжке оторвало обе ноги?

Но Фандорин не дал увести разговор в сторону.

– Что за Демидовское распятие?

– Предмет огромной ценности – не столько духовной, сколько материальной. Золотое распятие, с фигуркой Христа, сплошь выложенной из алмазов, с изумрудным терновым венцом и рубиновыми каплями крови. В сущности ужасная безвкусица, но по страховой оценке двадцатилетней давности вещица стоила семьдесят тысяч, а сейчас, конечно, много дороже. Я тут прочитал интереснейшую статью в «Экономическом вестнике» о росте цен и скрытой инфляции. Знаете, на сколько процентов понизилась покупательная способность рубля по сравнению с 1881 годом? Вы не поверите…