Разум и чувство (другой перевод) - Остин Джейн - Страница 28

В юном девятнадцатилетнем возрасте часто не замечаешь недостатки предмета своей любви. Но с момента их знакомства прошло четыре года, и, если они проведены с пользой, Эдвард должен был стать более зрелым человеком и увидеть недостатки ее воспитания. В то же время Люси, проведя это время в далеко не высшем обществе и предаваясь легкомысленным занятиям, могла потерять ту простоту, которая прежде придавала ее красоте особую обворожительность.

Полагая, что Эдвард намерен просить ее руки, Элинор не сомневалась, что ему будет очень нелегко получить согласие матери на брак. Но даже трудно представить, какие препятствия станет та чинить, если избранная им невеста еще ниже по происхождению и, вероятно, обладает даже меньшим состоянием. Мысли об этих трудностях, если его сердце уже охладело к Люси, должно быть, не слишком угнетают его. Но как же печальна участь человека, который ожидает недовольство и враждебность близких с облегчением.

Пока эти мысли тягостной чередой сменяли одна другую, Элинор уже плакала больше о нем, чем о себе. Поддерживаемая убеждением, что ничем не заслужила постигшего ее несчастья, она утешала себя уверенностью, что Эдвард не совершил ни одного неблагородного поступка и, как прежде, достоин уважения. Даже в самые первые минуты после такого тяжелого удара она достаточно владела собой, чтобы не вызвать подозрений у матери и сестер. Это ей удалось довольно хорошо. А за обедом, состоявшимся спустя всего лишь два часа после того, как рухнули ее самые заветные надежды, никто уже не мог заподозрить, что у Элинор на душе лежит ужасная тяжесть. Элинор втайне оплакивала судьбу, разлучившую ее с предметом страсти, а Марианна перебирала в уме совершенства человека, сердце которого считала всецело своим и чье лицо ожидала увидеть в каждом проезжающем мимо дома экипаже. Необходимость скрывать от матери и Марианны доверенный ей секрет требовала от Элинор постоянной осторожности, но не усугубляла ее подавленности. Напротив, она даже находила некоторое облегчение в том, что могла уберечь их от столь безрадостной новости. Таким образом она оберегала и себя от выслушивания обвинений Эдварду, которые наверняка последовали бы от любящих ее близких и которых она бы уж точно не смогла вынести.

Она не сомневалась, что их советы и утешения не помогут, а нежность и сочувствие лишь усугубят ее страдания. Они могли только ослабить ее решимость не терять власти над собой. Один на один со своим горем она была сильнее, и поддержкой ей служил собственный здравый смысл. Она сохраняла твердость и выглядела настолько бодрой и оживленной, насколько это позволяла свежая рана в душе.

Разговор с Люси был крайне мучителен для нее, но тем не менее очень скоро ее охватило желание возобновить его, и тому было несколько причин. Элинор хотела вновь услышать подробности их помолвки, она стремилась понять, какие чувства Люси в действительности испытывала к Эдварду.

Ей было необходимо знать, есть ли хотя бы доля искренности в ее заверениях о любви и уважении к нему. А главное, она стремилась убедить Люси своей готовностью вернуться к обсуждению темы в том, что проявляемый ею интерес всего лишь дружеский. Элинор боялась, что своим невольным волнением во время утренней беседы могла пробудить некоторые сомнения. Представлялось вполне вероятным, что Люси готова и будет ревновать к ней. У Элинор не было сомнений, что Эдвард всегда высоко ценил ее и отзывался о ней с неизменными похвалами. Это следовало из слов Люси, а также из той поспешности, с которой та решилась доверить ей столь важную тайну лишь после очень непродолжительного знакомства. Даже шутливые намеки сэра Джона, должно быть, оказали некоторое влияние. Но пока Элинор в глубине души оставалась абсолютно уверена, что действительно любима Эдвардом, она не сомневалась, что Люси будет ревновать. И эта уверенность была для нее достаточным доказательством любви. По какой причине ее посвятили в столь важную тайну, если не для того, чтобы заявить о давних правах Люси на Эдварда и предложить тем самым избегать его в будущем?

Элинор не составило труда понять намерения соперницы. И хотя она твердо решила в соответствии со своими понятиями о долге и чести преодолеть свою привязанность к Эдварду и в дальнейшем видеться с ним как можно реже, она не могла отказать себе в утешительной попытке убедить Люси, что ее сердце ничуть не ранено. А поскольку удар был уже нанесен и ничего более мучительного Люси добавить не могла, Элинор не сомневалась, что сумеет выслушать повторение подробностей с невозмутимым спокойствием.

Но удобный случай представился не сразу, хотя Люси была, так же как и она сама, расположена продолжить разговор, надеясь извлечь из него какие-нибудь преимущества. Однако погода не располагала к прогулкам, во время которых было нетрудно уединиться от остальных. И несмотря на то, что они встречались практически через день, чаще в Бартон-Парке, но иногда и в коттедже, им ни разу не представилась возможность поговорить наедине. Такая мысль не приходила в голову ни сэру Джону, ни леди Мидлтон. Для общей беседы времени тоже почти не отводилось. Они встречались для того, чтобы есть, пить, развлекаться, играть в карты или во всевозможные шумные игры.

После одной или двух таких встреч, когда Элинор так и не удалось перемолвиться с Люси даже несколькими словами наедине, однажды утром в коттедж явился сэр Джон. Он сообщил, что вынужден посетить эксетерский клуб, и, взывая к милосердию сестер Дэшвуд, потребовал их согласия отобедать сегодня с леди Мидлтон. Если они не придут, горестно сообщил он, она будет вынуждена сесть за стол совершенно одна, если не считать ее матушки и двух мисс Стил. Предвидя большую свободу для осуществления своего намерения, Элинор тут же согласилась. Она считала, что благовоспитанная леди Мидлтон в отсутствие супруга не станет собирать своих гостей вокруг себя и навязывать им шумные забавы. Маргарет с разрешения матери последовала примеру сестры, и даже Марианна, хотя всегда старалась уклониться от подобных мероприятий, на этот раз дала согласие, поддавшись на уговоры матери, которая очень огорчалась, видя, что ее дочь избегает всех развлечений.

Молодые девушки пришли, и леди Мидлтон была избавлена от грозившего ей ужасного одиночества. Вечер проходил как раз так, как Элинор и ожидала, – довольно скучно. Ничего нового сказано не было, и нельзя было придумать ничего менее интересного, чем разговор сначала в столовой, а затем в гостиной. Позднее к ним присоединились дети, и, пока они оставались там, она даже не пыталась привлечь внимание Люси, понимая всю бесполезность попыток. Дети ушли, только когда убрали поднос с чаем. Сразу же достали столик для игры в карты, и Элинор удивилась собственной наивности. Как она могла вообразить, что в Бартон-Парке можно найти время спокойно побеседовать. Они встали, собираясь составить партию.

– Я рада, – сказала леди Мидлтон Люси, – что вы не собираетесь закончить сегодня корзиночку для бедняжки Анны-Марии. Работа при свечах могла бы нанести вред вашим глазам. Мы что-нибудь придумаем завтра, чтобы утешить дорогую малышку, и, надеюсь, она забудет о своем огорчении.

Этого намека было вполне достаточно. Люси сразу опомнилась и произнесла:

– Вы сильно ошибаетесь, леди Мидлтон! Я только ждала, чтобы узнать, сможете ли вы сыграть без меня, не то бы я уже давно вернулась к своему рукоделию. Я ни за что в мире не огорчу этого маленького ангелочка. Если же я все-таки нужна за карточным столом, я закончу корзиночку после ужина.

– Вы очень добры! Надеюсь, вашим глазам это не повредит! Не позвоните ли вы, чтобы вам принесли свечи для работы? Моя бедная малышка очень расстроится, если корзиночка к завтрашнему утру не будет готова. Хотя я и сказала ей, что это невозможно, но, я думаю, она все-таки ждет.

Люси мгновенно придвинула к себе рабочий столик. Причем столь поспешно и с такой веселой улыбкой, будто бы не знала большего наслаждения, чем плести корзиночки для избалованных детей.

Остальным леди Мидлтон предложила партию в роббер. Все согласились, кроме Марианны, которая со своим обычным пренебрежением к требованиям вежливости ответила: