Легенда о воре (ЛП) - Гомес-Хурадо Хуан - Страница 40

Санчо, поднявшийся на борт одним из первых, едва мог рассмотреть палубу корабля или остановить взгляд на гигантских желтоватых парусах, на которых был грубо вышит королевский герб.

- Пошел, скотина! Это не твое место. Вниз!

Люк вел к нижней палубе галеры. Пока он спускался по трапу, в нос ударило зловоние. Санчо несколько раз моргнул, чтобы глаза привыкли к темноте, но кто-то дернул его за кольцо, всё еще висящее на шее, и заставил встать на колени.

- Имя? - спросил чей-то тихий голос.

- Санчо из Эсихи, - ответил тюремщик.

- Ни с места, скотина! Стой, пока тебе уши не обкорнали!

Он увидел, как возле самого его лица сверкнуло лезвие ножа, и почувствовал, как его рывком дернули за волосы, оттянув голову назад. Сперва он подумал, что его хотят зарезать, но оказалось, что собираются всего лишь побрить.

Он оказался на большой площадке на носу, где стояли скамья и огромный кожаный барабан. Эту площадку делил пополам узкий проход, конец которого терялся где-то во тьме. Над проходом торчали ряды чьих-то голов. Несмотря на многолюдность, не слышно было ни единого голоса.

"О Боже милосердный! Куда я попал?"

- Встань и повернись, - приказал тот, что брил ему голову, когда закончил свое дело.

Санчо повернулся и оказался лицом к лицу с крепким седеющим человеком, который с минуту молча его рассматривал. Его глаза напомнили Санчо глаза ящерицы.

- Возьми камень, что лежит у твоих ног, и держи его в руке, - сказал он. - Не отпускай, пока я не скажу.

Санчо повиновался. Камень был размером с изрядную дыню и весил немало. Седой человек очень медленно принялся считать вслух; Санчо казалось, что его напряженные мускулы вот-вот лопнут. Когда незнакомец досчитал до двадцати, Санчо не выдержал и повалился лицом вперед, но камня не выпустил.

- Не могу больше... - простонал он.

Седой размахнулся и ударил его.

- Будешь говорить, когда тебе скажут, - пояснил он всё тем же тихим голосом. - А сейчас начнем сначала.

Он снова принялся считать, и на сей раз Санчо готов был поклясться, что перед каждой цифрой он успевает прочитать "Отче наш". Время тянулось со скоростью черепахи, напряженные мышцы предплечий превратились в сплошную боль. Парнишка закрыл глаза, напрягая всю свою волю, чтобы удержать камень.

- Хватит, - сказал наконец седой. В голосе его звучало неподдельное удивление. Но Санчо как будто не слышал; казалось, он и сам окаменел и даже не понял, до скольких на этот раз досчитал седой. - Я сказал, достаточно.

Санчо медленно опустил камень на настил. Он тяжело дышал, и глаза его казались остекленевшими. Казалось, он вот-вот рухнет, однако всё же держался на ногах.

Седой поглядел на него в последний раз. С минуту он помедлил, но в конце концов всё же обратился к тюремщику, который привел его на корабль.

- Шестое весло. Третье место на скамье.

Схватив за плечи ошеломленного Санчо, тюремщик толкнул его в узкий проход. Сквозь царившую в трюме непроглядную темноту лишь лишь иногда пробивались сквозь щели в палубе тонкие лучи света, порой слышался чей-то кашель.

- Сюда!

Тюремщик дернул Санчо за ошейник и толкнул его вниз по трапу. В потемках Санчо на что-то наступил - кажется, это были чьи-то ноги. Он почувствовал, как его толкнули, заставив сесть на скамью. Затем с него стащили сапоги и застегнули вокруг правой ноги железный браслет.

Потом он остался в одиночестве, в полной темноте. Никогда еще ему не было так страшно.

XXIX

Его звали Габриэль Саутиньо, однако каторжники называли его просто Ворон.

Но, разумеется, только за глаза. Ни один гребец не осмелился бы назвать надсмотрщика в лицо этим прозвищем. В лицо они обращались к нему со всем уважением, в ложном смирении подняв руки, что его очень сильно раздражало. Когда эти отбросы общества с почтением и подобострастием заглядывали ему в глаза, он прекрасно понимал, что куда с большим удовольствием они загнали бы ему в почку острый обломок весла. А такое случалось нередко, ибо все гребцы ненавидели своих надсмотрщиков и мечтали отправить их на тот свет, видя в них главных виновников своих страданий.

Но сам Габриэль любил своих гребцов - всех вместе и каждого в отдельности.

Он состарился на этой службе. Совсем не об этом он мечтал, когда двадцать пять лет назад поступил в Королевскую Армаду юнгой. Сейчас ему было года сорок два или сорок три - он и сам точно не помнил - и он успел послужить на одиннадцати кораблях, прежде чем попал на "Сан-Тельмо".

Начинал он с того, что драил палубу и чинил паруса, как и все новички на флоте. Ему нравилось ощущать бьющий в лицо ветер и солнечный зной на своих плечах. Настоящей карой стал для него приказ капитана в тот день, когда корабельный надсмотрщик внезапно свалился с поносом и лихорадкой.

- Эй, ты, галисиец, - окликнул капитан, указывая на него своей позолоченной тростью.

Габриэль тут же встал перед ним навытяжку, с нетерпеливой готовностью ожидая приказа. Этот человек в красном хубоне и плундрах, с золотым галуном на груди, казался ему равным если не Богу, то, по меньшей мере, королю. Он крайне редко снисходил до разговоров со своими подчиненными, отдавая все распоряжения через помощника.

- Слушаю, ваше превосходительство, - ответил Габриэль, со склоненной головой приблизившись к капитану.

- Сколько лет ты провел в море?

- Три года, ваше превосходительство.

- Умеешь бить в барабан?

- Да... Да, ваше превосходительство.

- Вот сейчас и посмотрим, как тебе это удается.

Эта работа отнюдь не была почетной, совсем наоборот. Работа надсмотрщика была крайне неприятной, грязной и опасной, никто из матросов по доброй воле за нее бы не взялся. Никому не хотелось проводить бесконечный часы в вонючем трюме, в нестерпимой духоте, истязая кнутом других людей. Габриэль почувствовал, что отныне его жизнь переменилась навсегда.

Через два дня Габриэль уже и сам не мог понять, почему же согласился. Знал только, что причиной тому было вовсе не золото, не вино, не слава и не женщины, которых он и вовсе не находил привлекательными. Просто, задавая гребцам ритм своим бархатным голосом, он вдруг понял, что нашел свое призвание. Он молил Бога, чтобы прежний надсмотрщик не оправился от лихорадки, и даже подмешал ему в вино изрядную порцию ртути, чтобы он уж точно никогда не поднялся.

И теперь Ворон являлся самой важной персоной на королевском флоте. Бесспорно, флотом командовал монарх, а непосредственные приказы отдавал капитан, однако скорость корабля, которая в конечном счете всё и решала, зависела именно от него. Именно от него зависело, успешной ли будет атака, сможет ли корабль занять удобную позицию для абордажа. В то же время он был вынужден постоянно быть начеку, прислушиваться к каждому скрипу, отслеживать малейшее нарушение дисциплины. Узкий проход, разделяющий два ряда гребцов, мог стать для него смертельной ловушкой: один неверный шаг, скольжение, удар морской волны - и он мог, потеряв равновесие, упасть на одну из скамеек, в самую гущу разъяренных гребцов... и навсегда попрощаться с жизнью.

А ведь они только и ждали, когда это случится. Они прятали обломки под обтягивающей скамьи кожей, под своими лохмотьями, даже в собственных задницах. Каждые два или три дня ему приходилось делать обыск, чтобы изъять эти куски дерева, утыканные гвоздями, оторванные от бортовой обшивки или с палубы, или переданные им гребцами-добровольцами, когда те возвращались с палубы. По ночам они точили эти обломки о собственные кандалы, пока не получалось тонкое острие в шесть или семь пальцев длиной. Вполне достаточно, чтобы пронзить горло или продырявить почку - даже "Аминь, Иисусе" сказать не успеешь.

А ведь это была не единственная опасность. Эти сукины дети и без шила могли отправить на тот свет. Они могли задушить своими цепями или вытолкнуть к корме, передавая из рук в руки, а по пути разрывая зубами. Уже у мачты он был бы мертв, в особенности, если первые нападавшие перегрызли бы шею или прокусили подмышки.