В поисках Шамбалы - Сидоров Валентин - Страница 5

До самых мельчайших подробностей запомнилась поездка. Москва. Тихий Хамовнический переулок. Дом, пронизанный ароматом яблок, запахом старых красок и книг, напоминал деревенскую усадьбу. Гостей встретила Софья Андреевна. По праву старого знакомого Стасов завязал оживленную беседу. Толстой вышел несколько позже. Он был в светлой блузе, той самой, которая обрела всемирную известность. Прозванная «толстовкой», она входила в моду.

Разумеется, цепкий профессиональный взгляд художника сразу схватил внешние черты облика писателя. Он отмечает «характерный жест его рук, засунутых за пояс, так хорошо уловленный на портрете Репина». Но Рериха интересует то главное, то внутреннее, что дарует такую притягательную силу всему облику Толстого. Он пытается понять это главное.

«Только в больших людях может сочетаться такая простота и в то же время несказуемая значительность. Я бы сказал — величие, но такое слово не полюбилось бы самому Толстому, и он, вероятно, оборвал бы его каким-либо суровым замечанием. Но против простоты он не воспротивился бы. Только огромный мыслительский и писательский талант и необычайно расширенное сознание могут создать ту убедительность, которая выражалась во всей фигуре, в жестах и словах Толстого. Говорили, что лицо у него было простое. Это неправда, у него было именно значительное русское лицо. Такие лица мне приходилось встречать у старых мудрых крестьян, у староверов, живших далеко от городов. Черты Толстого могли казаться суровыми. Но в них не было напряжения и само воодушевление его, при некоторых темах разговора, не было возбуждением, но, наоборот, выявлением мощной спокойной силы. Индии ведомы такие лица».

Наконец разговор перешел к картине Рериха. Художник привез ее фотокопию. Много слышал отзывов Рерих. Восхищались неожиданным свечением красок. Молодого художника объявляли родоначальником исторического пейзажа. Но Толстой подошел к картине с необычной стороны. Он увидел в ней и в художнике то, чего не увидели другие. Он действительно понял, с какой вестью спешит «Гонец».

— Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? — сказал Толстой. — Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь все равно снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет.

Эти слова уйдут в самую глубину сердца. Спустя много лет, когда Рерих будет всемирно признанным мастером, они воскреснут в его письме к молодому художнику:

«Будьте проще и любите природу. Проще, проще! Вы творите не потому, что „нужда заставила“. Поете, как вольная птица, не можете не петь. Помните, жаворонок над полями весною! Звенит в высоте! Рулите выше!»

А Толстой между тем полностью завладел беседой. Впоследствии, вновь и вновь переживая эту встречу, Рерих поймет, что писатель неспроста так много и так подчеркнуто говорил о народном искусстве, о необходимости народного просвещения. Он как будто хотел направить в определенную сторону его творческий поиск, устремить его внимание в сторону народа. «Умейте поболеть с ним», — скажет Толстой, и это станет для художника великим напутствием.

Не однажды еще обратится Рерих к воспоминаниям о Толстом. В долине Кулу, в предгорье Гималаев, напишутся слова: «Священная мысль о прекрасной стране жила в сердце Толстого, когда он шел за сохою, как истинный Микула Селянинович древнерусского эпоса, и когда он, подобно Бёме, тачал сапоги и вообще искал прикоснуться ко всем фазам труда. Без устали разбрасывал этот сеятель жизненные зерна, и они крепко легли в сознание русского народа».

Образ Толстого так дорог Рериху, что сама мысль о нем, подкрепленная живым воображением художника, на мгновение преображает весь окружающий мир.

«И сейчас записываю эти давние воспоминания, а перед окном от самой земли и до самого неба — через все пурпуровые и снеговые Гималаи засияла всеми созвучиями давно небывалая радуга. От самой земли и до самого неба!»

У искусствоведов бытует разделение творчества Рериха на два периода; «русский» и «индийский». Конечно, такое разделение имеет свое основание. Его диктует сама биография художника. И все же оно приблизительно и условно. В «русский» период он неоднократно обращается к индийским сюжетам, а на склоне лет, в разгар увлеченной работы над гималайской серией, пишет знаменитые картины на русские темы; «Сергий-строитель», «Святогор», «Настасья Микулична», «Богатыри просыпаются». Точнее существо дела выразил сам художник, когда внес в записную книжку знаменательные слова: «Повсюду сочетались две темы — Русь и Гималаи».

Никогда для Рериха не стоял вопрос в такой плоскости: Россия или Индия? Он решал эту проблему иначе: Россия и Индия, ибо вся его жизнь была подчинена стремлению найти общие корни двух великих народов.

Свое творчество художник считал неотъемлемой частью русской культуры. Статьи Рериха по справедливости зовут «духовными воззваниями». По-иному их и не назовешь: такой призыв к немедленному действию в них звучит! В одном из «воззваний», написанном, кстати, в «индийский» период, в 1935 году, художник вдохновенно формулирует свою творческую программу:

«И в пустынных просторах, и в пустынной тесноте города, и в песчаной буре, и в наводнении, и в грозе, и молнии будем держать на сердце мысль, подлежащую осуществлению, — о летописи русского искусства, о летописи русской культуры, в образах всенародных, прекрасных и достоверных».

Так называемый «русский» период (если уж принять для удобства схему, предложенную искусствоведами) — особая глава творческой биографии Рериха. Здесь исток всех истоков, начало всех начал художника.

Но постоянная устремленность Рериха к сокровенным глубинам национального искусства вовсе не означала узости и замкнутости его творческого поиска. Мировая живопись в лучших своих образцах питает воображение художника. Несколько лет он живет в Париже. Учится технике рисунка у французского художника Кор-мона. С увлечением изучает картины Пювиса де Шаванна, этого волшебника «скудной, как бы затертой, сдержанной краски, что делает его живопись похожей на гравюры». Оголтелый национализм, дешевая фанаберия спекулянтов идеи претят Рериху. «Оставим зипуны и мурмолки. Кроме балагана, кроме привязанных бород и переодеваний, вспомним, была ли красота в той жизни, которая протекала именно по нашим территориям. Нам есть что вспомнить ценное в глазах всего мира».

Стремясь раскрыть красоту русской истории для современников, Рерих становится археологом. Его раскопки северных курганов предметно воскрешали давно прошедшую эпоху: «Колеблется седой вековой туман; с каждым взмахом лопаты, с каждым ударом лома раскрывается перед вами заманчивое тридесятое царство; шире и богаче развертываются чудесные картины».

Рерих первым обратил внимание на работу наших древних иконописцев. Он первым заговорил о великом культурном и эстетическом значении их труда. Он первым осмелился (именно осмелился) взглянуть на иконы со стороны чистейшей красоты. Отбросив предубеждение, он рассмотрел в иконах и стенописях не грубые, неумелые изображения, а великое декоративное чутье, овладевавшее даже огромными плоскостями.

Сейчас, когда, по выражению Рериха, весь мир склонился перед русской иконой, это кажется азбучной истиной. Но в начале XX века это было неслыханной дерзостью. На уровне курьеза воспринимались предсказания художника: «Даже самые слепые, даже самые тупые скоро поймут великое значение наших примитивов, значение русской иконописи. Поймут и завопят и заахают… Скоро кончится „археологическое“ отношение к историческому и народному творчеству и пышнее расцветет культура искусства».

Обстановка того времени не благоприятствовала начинанию Рериха. Сокровища народного гения были в постыдном и преступном небрежении.

Когда в Индии в 1939 году художник узнал, что Новгород объявлен городом-музеем, он сказал: «А ведь в прошедшем это было бы совсем невозможно, ибо чудесный Ростовский кремль с храмами и палатами был назначен к продаже с торгов. Только самоотверженное вмешательство ростовских граждан спасло русский народ от неслыханного вандализма».