Тук Тукыч - Архангельский Владимир Васильевич - Страница 20

— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!

Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно, она добрая. И я несу маленького вальдшнепёнка домой.

Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.

Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним, а он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго и то, как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.

Мама печально смотрит на него и говорит:

— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?

Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.

По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно!

Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.

Папа говорит, где зимуют вальдшнепы, и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и цыканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой.

Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.

— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.

Мы не поверили мальчику. Я осмотрел вальдшнепа и сказал:

«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».

«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»

«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».

Мальчик помедлил и нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.

«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего тёмный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».

Мальчик опустил глаза и покраснел:

«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы не смотрите в мою сторону».

Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…

Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расстаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.

Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.

Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:

— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.

— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.

Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что ещё не выпустила его.

Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.

Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.

— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.

— Прощу, прощу.

Мама смеётся и говорит:

— Вот и молодец, Лялька! Я знала, что она умная и добрая!

И опять всё хорошо у нас в доме.

Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.

А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.

Дымка

Вот уж накупался Борька в то утро на речке!

Думал, разок окунётся — и домой, а просидел в воде больше часа: всё ловил руками рака под берегом.

Поймал, а из реки вылез синий, зуб на зуб не попадает.

Оделся приплясывая, схватил рака за спинку и помчался домой по самой короткой лесной тропе.

«Прибегу сейчас — и прямо на печь», — решил он.

А на печку не попал — задержался на поляне, где по старому жнивью густо рос клевер.

Вымахал клевер чуть не до пояса, не разбежишься по нему. А побегать пришлось вволю…

И зачем только забралась она в самую гущину!

Борька заметил её сразу, как только выбежал из ельника, бросил рака и с разбегу прыгнул на клевер.

Пробежал немного и упал.

И ей тяжело было бежать в такой доброй, густой да мокрой траве: она больше ползла, чем прыгала, а иногда взлетала, как птица.

Среди красных головок клевера видны были то её мордочка с большими чёрными глазами и острыми ушками, то короткий пушистый хвост.

Нырнёт вдруг в траву и скроется, а то вся видна как на ладони — серая с голубым, как дымок от папиросы, тонкая, ловкая, как котёнок.

— Всё равно догоню! — закричал Борька, поднимаясь и падая.

Вскочил, прыгнул, снова упал, а потом поднялся, пополз к ней и накрыл картузом.

Возбуждённый погоней, мокрый от росы, выбрался Борька на тропу и только тогда осторожно глянул на зверька, беспокойно ёрзавшего на дне фуражки.

«Развелись, значит, в нашем лесу, — подумал Борька. — Отец придёт — обрадуется, а мать поворчит, конечно, и отойдёт… А какая светлая! Чистый дымок. Вот и буду звать её Дымкой».

Борька взбежал на крыльцо избушки, одиноко стоявшей в лесу у просёлочной дороги, и крикнул:

— Мам! Смотри, какую я белку поймал!

Мать вытерла руки о передник и глянула на зверька. Борька засмеялся:

— А смешная какая с виду: почти белая, а на боках, гляди, перепонка, как у летучей мыши. Даже тоньше, прямо паутинка. Смотри, смотри!

Дымка выпрыгнула из картуза, словно взмахнула крыльями, и спряталась в тёмном углу под лавкой.

Мать даже вздрогнула и отступила:

— Ишь какая шустрая!

Борька уже подумал, что всё обойдётся по-хорошему, но мать заворчала:

— Нет с тобой сладу! Один зверь убежал, так другого приволок! Опять хлопот не оберёшься!

— Да ты не сердись! Папка ещё зимой о ней сказывал, всё поймать хотел. А как приедет он, поглядит, ну и выпустим.

Мать только рукой махнула. Борькиных затей она не любила. В прошлом году барсучонок жил больше месяца; днём спал в старой бочке, а по ночам такой тарарам поднимал в хате, что и уснуть нельзя.

А этой весной зайчонок гостил. И такой озорной был, не придумаешь! Новое деревянное корыто до того обработал, что и рубашку теперь в нём не выстираешь. А сейчас новая забота — с белкой!

Но Дымка тихо сидела под лавкой, словно её и не было. И только когда Борька нагнулся, чтобы молока ей дать, выскочила она из угла, громко цокнула, прыгнула на постель, оттуда — на стену и прямо на печь, куда Борька собирался забраться после купания. В старый ватник уткнулась носом, голову хвостом накрыла и затихла.